– Кароши? – строго спрашивал сиреневый толстяк.
– Мировая-с, – отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.
– Кароши люблю… плохой нет, – мрачно говорил иностранец.
– Как же-с! – восторженно отвечал продавец.
Наши знакомые немного передвинулись в сторону, туда, где углом к рыбному подходил кондитерский и фруктовый прилавок.
– Жарко сегодня, – обратился Коровьев к молоденькой продав щице и у нее же осведомился: – Почем мандарины?
– Тридцать копеек кило, – ответила та презрительно.
– Все кусается, – вздохнув, заметил Коровьев, – э, эх… – Поду мав, он пригласил спутника: – Кушай, Бегемот!
Толстяк примус сунул под мышку, взял из пирамиды верхний ман дарин и тут же со шкурой сожрал его, а затем принялся за второй. Продавщицу обуял смертельный ужас.
– Вы с ума сошли! – вскричала она, белея. – Чек подавать! Чек! – и уронила конфетные щипцы.
– Душенька, милочка-красавица, – зашептал Коровьев, переги баясь через прилавок и подмигивая продавщице, – не при валюте мы сегодня… Ну, что ты поделаешь! Но клянусь вам, в следующий же раз и уже никак не позже понедельника отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко… на Садовой.
Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое соору жение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего все рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой.
Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножа ми в руках, иностранец в сиреневом повернулся к грабителям, и тут обнаружилось, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чегото в лице, а, наоборот, скорее было лишнее – висящие щеки и бега ющие глазки.
Продавщица сделалась пунцовой и тоскливо прокричала на весь магазин:
– Палосич! Палосич!
Немногочисленная публика вся повернулась к безобразнику с примусом, подошли из ситцевого отделения, а Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью «Сельдь керченская, отборная», вытащил парочку, их проглотил, выплюнув хвосты. Отчаянный крик:
– Палосич! – повторился, за рыбным прилавком гаркнул прода вец в эспаньолке:
– Ты что же это делаешь, гад?!
Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был предста вительный мужчина в белом, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармашка. Видимо, Павел Иосифович был опытным и решительным человеком. Он вмиг оценил положение, все понял и махнул ру кой вдаль, скомандовав:
– Свисти!
И, выскочив из дверей на шумный угол, швейцар залился злове щим свистом. Публика столпилась вокруг негодяев, и тогда вступил в дело Коровьев.
– Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он. – Что же это делается? Ась? Позвольте вас спросить! Бедный чело век, – он указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую фи зиономию, – бедный человек целый день починяет примуса, прого лодался… Откуда ему взять валюту?
Павел Иосифович крикнул сурово:
– Ты это брось! – и махнул вдаль нетерпеливо. Трель у дверей за гремела отчаяннее и веселей.
Но Коровьев, не смущаясь, продолжал:
– Откуда? Голодный он… Жарко еще… Ну, взял на пробу, горемы ка, мандарин… И вся-то цена этому мандарину три копейки! И вот уж они свистят, как соловьи! А ему можно? А? – И тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, у которого на лице выразилось сильнейшее неудовольствие и тревога. – Кто он такой? А? Откуда приехал? За чем? Звали мы его, что ли? Конечно, – саркастически кривя рот, орал бывший регент, – он, видите ли, весь сиреневый, морду разнес ло, он весь валютой набит… А нашему? А? Горько! Мне горько!
Вся эта глупая, нелепая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогнуться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, в глазах столпившейся публики, и в очень мно гих глазах, вызвала… сочувствие!
А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул:
– Спасибо, друг, заступился за пострадавшего! – произошло чудо.
Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, покупавший три миндальных пирожных, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пи рожными на пол и крикнул:
– Правда! – детским голосом.
Затем он выхватил поднос, на котором были остатки погублен ной Бегемотом шоколадной башни, взмахнул им и, сбив шляпу с тол стяка, ударил его по голове сверху с воплем:
– У, саранча!
Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасыва ют листовое железо.
Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с сельдью, вы бив из нее фонтан селедочного рассола.
Второе чудо случилось тут же: сиреневый, провалившись в кадку, взмахнул желтыми ботинками и на чистом русском языке, без акцен та, вскричал:
– Убивают! Милицию! Бандиты убивают!
Свист прекратился, в толпе покупателей мелькнули, приближа ясь, два милицейских шлема.
Тогда Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и пламя ударило кверху и пошло жрать ленты на корзинах с фруктами.
С визгом кинулись бежать из-за прилавка продавщицы, и когда они выбежали, вспыхнули полотняные шторы на окнах, а на полу за горелся бензин.
Публика, с воем, визгом и криками, шарахнулась из кондитерско го назад, смяв Павла Иосифовича и милиционеров, из-за рыбного гуськом с отточенными ножами рысью побежали к дверям черного хода. Сиреневый, выдравшись из кадки, весь в селедочном рассоле, перевалился через семгу и последовал за ними.
Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях, а оба негодяя, и Коровьев, и обжора Бегемот, куда-то девались, а ку да – неизвестно. Потом очевидцы рассказывали, что они взлетели вверх под потолок и там оба лопнули, как воздушные шары.
Не знаем – правда ли это.
Но знаем, что через минуту после этого они оба оказались на тро туаре бульвара, как раз у дома тетки Грибоедова.
Коровьев остановился у решетки и заговорил:
– Ба! Да ведь это писательский дом! Я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом! Обрати внимание, Бегемот: прият но думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.
– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот и, чтобы лучше полюбоваться на кремовый дом с колоннами через отделяющий его сад, влез на основание чугунной решетки.
– Совершенно верно, – согласился Коровьев, – и сладкая жуть подкатывается к сердцу, когда я подумаю, что, быть может, в этом до ме сейчас зреет будущий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт побери, «Мертвых душ»! А?
– Страшно подумать, – подтвердил Бегемот.
– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можно дождаться от этого дома, объединившего под своей кровлей не сколько тысяч подвижников, решивших отдать свою жизнь на слу жение Мельпомены, Полигимнии и Талии! Возьмет кто-нибудь из них и ахнет «Ревизора» или «Онегина»!
– И очень просто, – подтвердил Бегемот.
– Да, – продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, – но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой как бывает!
– Кстати, – осведомился Бегемот, щурясь через дыру в решет ке. – Что они делают на веранде?
– Обедают, – сказал Коровьев, – добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, ис пытываю желание выпить большую ледяную кружку пива.
– И я тоже, – ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по ас фальтовой дорожке под липами к веранде ресторана. Бледная и оза боченная гражданка в носочках, в белом беретике сидела на венском стуле у входа с угла на веранду. Перед нею на простом столе лежала толстая книга, в которую гражданка вписывала входящих в ресто ран. Гражданка остановила входящих двух словами:
– Ваши удостоверения?..
Она с удивлением глядела на пенсне Коровьева и примус Бегемо та, а также на его разорванный локоть.
– Я извиняюсь, какие удостоверения? – спросил Коровьев, удив ляясь.
– Вы – писатели? – спросила гражданка.
– Безусловно, – с достоинством ответил Коровьев.
– Ваши удостоверения, – повторила гражданка.
– Прелесть моя… – начал нежно Коровьев.
– Я – не прелесть, – ответила гражданка.
– Это очень жаль, – разочарованно сказал Коровьев и продол жил: – Неужели для того, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц «Преступления и наказания», и без всякого удо стоверения вы сразу поймете, что имеете дело с писателем. Да я по лагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты дума ешь? – обратился он к Бегемоту.
– Пари держу, что не было, – ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая рукавом пот на лбу.
– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку болтовней Коровьева.
– Почем знать, почем знать, – ответил тот.
– Достоевский умер, – сказала гражданка, но неуверенно.