Председатель покачал головой, жалея, что поторопился в разговоре с зоотехником.
– Не так все просто, Алексей Михайлович, – заговорил он, приобняв по-свойски Жаркова за плечи, и от этого жар, что и без того давил Алексею на виски, окатил душной волной, так, что даже дыхание занялось, и зоотехник закашлялся. Председатель поддержал его: – Вот придешь вечером, и объяснимся. А пока тебе передохнуть с дороги, поесть, вздремнуть немного не помешает.
Веки, лоб, затылок и правда начали наливаться свинцом. Алексей сам не заметил, как под разговор вышли на крыльцо. На ступенях – кепка набекрень, из-под козырька бумажная астра – ждал Гришуня. Молоденький парень, едва из мальчишек, в широких шароварах и белой рубашке. Гришуня окинул взглядом Жаркова и, усмотрев в нем соперника, задрал острый подбородок.
– Вот провожатый тебе, Алексей Степаныч, твоего знакомца Егора Семеныча, почтаря нашего сын, мой племянник. Если надо чего, ты у него спрашивай, – отрекомендовал Савва Кондратьевич родственника. Гришуня насупился.
– Пойдем, что ли, – проговорил он в сторону, когда Семышев скрылся за дверью. Вырвавшись из объятий радушного председателя, Жарков почувствовал себя лучше, переложил из руки в руку чемодан и узел, немного подумав, присел на ступени и стащил осточертевшие сапоги.
Баба Дуся оказалась и вправду хорошей хозяйкой. Дома у нее было чистенько и опрятно. Мухами насижено только по верхам, куда невысокая и полненькая Евдокия Марковна забиралась редко, перед праздниками. На окошках – строченые занавески, такие же – над бледной карточкой сына и портретом, на котором изображена была сама Евдокия Марковна с супругом. Портрет был плох. Бабу Дусю Жарков узнал лишь по родинке в углу глаза. Вид у супруга был глуповато-залихватский, ретушь сделала лица какими-то неживыми, будто вощеными. На стенке над портретами пришпилены были вырезки из областной газеты, изображавшие Евдокию Марковну на работе, с поросенком на руках, окруженную огромными, как цепеллины, племенными свиньями. На снимках узнать хозяйку было проще, может статься и потому, что вырезки сделали совсем недавно. Газетная бумага почти не пожелтела, но углы уже начали заворачиваться и покрываться пылью и точками мушиных следов.
Одна беда, передовая колхозница Евдокия Марковна, напряженно смотрящая с газетного снимка, серьезная и собранная, только внешне походила на лучистую, круглую, курносую бабу Дуню.
– Да не смотри, Алексей Степаныч, не похожи совсем, – проговорила Евдокия Марковна, заметив, что Алексей разглядывает портрет. – Мой Георгий Иваныч был мужчина видный. Красивый был. А тут он совсем замухрышка. И астру ему на картуз зачем-то пририсовали. Да и я не похожа. Уж больно толста, – баба Дуня усмехнулась, погладила портрет и тотчас стерла передником след пальца на стекле. – Но какая-никакая, а память о нем. Карточки я уберу и в шкафу два ящика вам уже освободила. Мало будет, еще освобожу. Только скажите.
Баба Дуня жалостливо посмотрела на тонкий картонный чемодан, который Жарков, как вошел, оставил у двери, а узел и вовсе тихонько пристроил в сенях.
– Ничего, Евдокия Марковна, – успокоил зоотехник. – Мне двух ящиков хватит. А за постель…
В этот момент из-за угла печки показалось сначала одно рваное поросячье ухо, затем хитрый черный глаз, потом свесился уголок второго уха. Жарков подмигнул поросенку. Маленький гаденыш истолковал это по-своему – он метнулся через прихожую прямо к фанерному чемодану и вцепился зубами в металлическую клепку на ручке.
– Чуберлен! Ах ты, зараза! – Баба Дуня оглянулась посмотреть, что привлекло внимание жильца, всплеснула полными руками. Поросенок пронзительно взвизгнул, опрокинул чемодан и сбежал, унося в зубах откушенную клепку. Только маленький розовый пятачок с черным пятнышком раз или два показался из-под кухонной занавески.
– Отдай, паскудник, Нота Чуберленская, только не заглатывай. – Баба Дуся бросилась отнимать у поросенка железку, но Жарков успел раньше, разжал свиненку челюсти и вытащил добычу из мелких желтых клычков Чуберлена. Поросенок верещал, как пароходный ревун. Но, оставшись без трофея, обиженно замолк, повис на ладони Алексея.
– Ну что, вредитель, вот наш ответ Чемберлену, – поднеся поросенка к лицу, наставительно проговорил Жарков. Поросенок презрительно дернул рваным ухом и сердито хрюкнул.
– Сладу с ним нет. Всем поросятам уши искусал, – укоризненно глядя на поросенка, попыталась оправдать маленького негодяя баба Дуся. Но мелькнувшая в светлых, выцветших глазах улыбка выдала ее с головой и жильцу, и малолетнему преступнику Чуберлену. – Приходится иногда домой забирать. Но когда один, он тихий, мешать не станет.
Баба Дуся попыталась воткнуть на место клепку, чемодан скрипнул. Поросенок скромно и покорно висел на руке зоотехника. Но, сообразив, что хозяйка больше не сердится, завозился, пытаясь спрыгнуть на пол. Жарков наклонился и отпустил задержанного.
– Не беспокойтесь, Евдокия Марковна, мы с Чуберленом быстро найдем общий язык. Только ящик вы ему маловат поставили. Не сбежал бы.
– Куда он дальше сеней денется, – улыбнулась баба Дуся, ловко подхватив кружащего под ногами поросенка и возвратив в изгрызенный по краям деревянный ящик. – А через день-другой обратно отнесу. Пусть поросята от этого разбойника отдохнут.
– Ничего, что беспокойный. Вырастет, хорошим кабанчиком будет. Но вы не тревожьтесь, Евдокия Марковна, у вас уже есть один беспокойный постоялец. Я поспокойней. И за постой, и за постель заплачу, сколько спросите.
– Уж все обговорено с Саввой Кондратьичем, – отмахнулась баба Дуня, – все приготовлю. Сейчас уж прости, Алексей Степанович, к свиньям побегу. А как вернусь, все и устрою. Я там на столе все поставила. Как поешь, посуду на залавок поставь. А я приду, все приберу.
Баба Дуся еще покрутилась на кухне, нарезала толстыми ломтями хлеба, показала, где взять соленого хрену. Высунувшись в окно, махнула рукой в сторону грядок с луком и чесноком, которые отведены были в еду, а не в зиму. И, повязав голову другим платком, ушла.
В доме стало тихо. Только тикали ходики на стене да всхрюкивал в коробе Чуберлен.
Алексей пообедал, чувствуя, как тяжелеют веки, отнес посуду за занавеску. Присел на стул и, едва опустил голову на руки, тотчас заснул. Сон навалился тяжелый и жаркий, как медвежья вежливость председателя. В нем был старый почтарь, раскаленное поле и маленькие фигурки работников по пояс в выгоревшей траве.
Жарков шел к ним через поле. Редкие высокие свечки переросшего щавеля цеплялись за полы и попадались под руку. Алексей дернул рукой, убирая с дороги щавелевые плетки. Что-то хрюкнуло. И что есть силы вцепилось в палец зоотехника. Алексей Степанович тотчас проснулся, перепуганный со сна, резко вскочил, и Чуберлен, который все это время занимался тем, что отгрызал пуговицы с пиджака спящего зоотехника, кубарем полетел на пол.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});