Петербург, 1 июня 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Я не имею претензии быть судьей моих талантов, но я судья моей совести, она же говорит мне, что я честно исполнил свой долг. Если бы Ваше Превосходительство соблаговолили перечитать мои письма и ваши ответы, то – беру на себя смелость еще раз повторить это – вы не приписали бы мне те нежелательные стороны договора, на которые вы жалуетесь. Смею даже думать, что, если вы соблаговолите припомнить обстоятельства того времени, вы, быть может, согласитесь, что трудно было действовать лучше при условии, когда на меня возложена была обязанность выполнить уже обещанное и с таким нетерпением ожидаемое здесь дело. Ибо, если в конвенции сказано больше, чем того желали в Париже, то, с другой стороны, в ней сказано гораздо меньше того, чего хотели и, в особенности, чего просили здесь. Мои письма служат тому доказательством. Если бы в письме Вашего Превосходительства от 25 ноября мне дана была возможность предвидеть содержание письма от 30 апреля, возможно, что и в этом случае я имел бы счастье служить Императору с такой же пользой, как и в других. Позвольте, Ваше Превосходительство, сказать вам откровенно. Несмотря на то, что похвалы расточались мне далеко не столь обильно, как порицания, я хорошо служил Императору, когда мне оказывалось больше доверия. Ввиду того, что я живу на краю света, при условиях, когда события, с поразительной быстротой следующие одно за другим, бросают меня из одной крайности в другую; когда они в значительной степени меняют положение вещей и вносят в него много нового; затем ввиду того, что я занимаю пост, который, уже в силу его важности и отдаленности, данные условия делают еще более щекотливым и ответственным, казалось бы, что мне следовало бы быть гораздо более посвященным в дела, чем это есть в действительности, дабы угадывать, чего от меня хотят. Я глубоко огорчен, герцог, выражениями вашего письма, огорчен потому, что я француз, и притом не принадлежу к числу тех людей, которые так же безрассудно защищают свои дела, как и своих детей. Я полагаю мою славу в верном служении Императору и желаю служить ему так, как он того хочет, другого честолюбия у меня нет. В разговоре с русским министром я говорю против конвенции, но пред Императором я защищаю и конвенцию и того, кому он поручил это дело. Поистине могу сказать, что жертвую собой для дела, что всецело отдаюсь тому, чтобы довести это дело до желаемого Императором результата. Но и мое самопожертвование дает результаты столь же плохие, как и мои стойкость и усердие в качестве посланника. Здесь не уступают ни в чем, они обижены. Всегда одна и та же песня: что нам давно известно, чего просит Россия, что мы обещали ей, что Ваше Превосходительство сказали князю Куракину, что я уполномочен удовлетворить Россию по всем пунктам; что не она вызвала эти затруднения, и, наконец, что нельзя же отказывать ей в ответе. Что бы ни говорили, в какие бы споры ни вступали, какой бы тон ни принимали, император и его министры всегда возвращаются к тому же. Это все та же неуступчивость по существу, с тем же показным желанием прийти к соглашению. Я не падаю духом, но велики должны быть сознание своего долга и чувства благодарной преданности, питать которое к Императору у меня слишком много причин, чтобы хватило еще сил и здоровья переносить неприятности и огорчения, столь мало заслуженные.
Петербург, 11 июня 1810 г.
ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,
Считаю долгом поблагодарить Ваше Превосходительство за письмо, которое вам угодно было поручить г. Дюге написать мне 19 мая.
Вполне согласен с вами, что в манере судить о поведении наших агентов в Валахии есть доля предубеждения и что неудовольствие против них обусловливается известиями об армии, которые они сообщали во время последней кампании, но и они, с своей стороны, сделали маленькую неловкость. Возвращение Ледулькса будет неприятно…[656] Как я уже имел честь писать Вашему Превосходительству, вам необходимо ознакомить меня с характером наших сношений с нашими агентами в княжествах и с намерениями Императора, дабы, в случае возникновения новых недоразумений, не стать в неловкое положение. Во всяком случае, имею честь напомнить Вашему Превосходительству, что я нахожусь далеко и имею дело с людьми, желающими соблюдать в сношениях с нами узаконенную форму.
Польза службы требует, чтобы вы сообщали мне больше, чем обыкновенно пишете. Год тому назад дело обстояло иначе.
Миссия Ваттевилля доставила здесь удовольствие, но обижаются, что с князем Куракиным хранят молчание по поводу конвенции. Что касается других вопросов, о них здесь не думают. Как кажется, все сводится к ожиданию акта о конвенции или же официального ответа. Письмо Императора не изменило этого открыто высказываемого желания.
Мне ничего не известно по поводу того, что князь Куракин говорил Вашему Превосходительству.[657] Я могу ответить на это только на основании его письма, которое я получил от него через его курьера, и, которое заставляет меня думать, что это один из тысячи парижских слухов. Два или три месяца тому назад такой же слух распространился здесь в иной форме. Говорили, что я буду отозван, потому что мы накануне ссоры с Россией. Затем из Дрездена и из Варшавы писали, что меня отзывают, потому что Император недоволен мной. После этого меня отправляли в Вену на место Отто. Чтобы прекратить эти слухи, которые как бы оправдывали подозрения императора Александра относительно наших намерений, я занялся приготовлениями к переезду на дачу и заговорил о поездке в конце июля на Макарьевскую ярмарку.[658] Это дало желаемый результат, так как император заговорил со мной об этом путешествии и предложил предоставить в мое распоряжение все средства, чтобы я мог совершить поездку быстро, и, насколько возможно, приятно. Граф Румянцев сказал мне, что тоже думает поехать на ярмарку в одно время со мной, наконец, испанский посланник, который получил двухмесячный отпуск и через несколько дней отправляется путешествовать во внутрь страны, назначил мне там свидание. Вот как обстоит дело в Петербурге, Если император даст мне отпуск, я отправлюсь в эту поездку в том случае, если позволят дела, и если я не получу разрешения поехать во Францию, что, конечно, много приятнее, чем скакать двадцать дней ради посещения азиатской ярмарки. Что же касается Парижа, то ничего не понимаю во всей этой болтовне. Я охотно предоставил бы Куракину заботу и удовольствие придавать ей столь важное значение, чтобы делать ее предметом разговора с Вашим Превосходительством, если бы и вы, подобно ему, не начали сомневаться в питаемых мною к вам чувствах. Такое сомнение оскорбляет меня. Я не хожу кривыми путями. Моя переписка доказывает, что у меня нет ничего сокровенного от министра Его Величества; тем более я не стал бы скрывать от него официальной просьбы. Вашему Превосходительству известно, как хочется мне повидать мою родину, и сколько причин призывают меня во Францию. Но в моих письмах говорится об этом, как о простом желании, которое да позволено будет мне, как слуге Императора, и впредь высказывать. Если бы я принадлежал к числу людей, которые на первый план ставят свое я, если бы из чувства долга и по внутреннему убеждению не устранял все, что касается лично меня, раз дело идет о службе моему повелителю, я мог бы сослаться на мое сильно пострадавшее от здешнего климата здоровье, на личные интересы, на расстройство дел, которое увеличивается с каждым днем, на понесенную мною утрату – кончину отца. Конечно, я не скрываю от моих друзей желания повидать их в буквальном смысле этого слова, но за этим желанием, которого я никогда и не скрывал, нет задней мысли. Если этим пользуется интрига, я тут ни при чем. В руках Вашего Превосходительства все мои просьбы по этому поводу. Если Императору угодно заменить меня, я буду самым счастливым человеком, если он оставит меня здесь, если он находит, что здесь я могу служить ему с честью и пользой, я не буду жаловаться, как бы велика ни была для меня эта жертва. Вы знаете, герцог, что не трудности меня обескураживают. Вот мои желания и мои мысли. Я думаю только о моих обязанностях, и полагаю, что, давая всегда точный отчет о ходе событий, я исполняю самую священную из них…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});