[Предпоследняя строфа]
О где б Судьба не назначала Мне безыменный уголок, Где б ни был я, куда б ни мчала 4 Она смиренный мой челнок Где поздний мир мне б ни сулила Где б ни ждала меня могила Везде, везде в душе моей 8 Благословлю моих друзей Нет нет! нигде не позабуду Их милых, ласковых речей — Вдали, один, среди людей12 Воображать я вечно буду Вас, тени прибережных ив Вас, мир и сон Тригорских нив.
В беловой рукописи (ПБ 18, л. 8).
Тут ощутим явный пробел — отсутствие, по крайней мере, одной строфы между «XXXII» и этой строфой. Дружба, упомянутая в данной строфе, 8–10 (в отличие от ненадежного товарищества, судя по тону XXXI строфы), — это подлинные любовь и понимание, проявленные в Михайловском по отношению к Пушкину его братом, сестрой и семьей Осиповых — Вульф в соседнем Тригорском.
[Последняя строфа]
И берег Сороти отлогий И полосатые холмы И в роще скрытые дороги, 4 И дом, где пировали мы — Приют сияньем Муз одетый Младым Языковым воспетый Когда из капища наук 8 Являлся он в наш сельский круг И нимфу Сор<оти> прославил, И огласил поля кругом Очаровательным стихом;12 Но там [и] я свой след оста<вил> Там, ветру в дар, на темну ель Повесил звонкую свирель —
В беловой рукописи (ПБ 169). Датирована «18 сент. Болдино 1830».
6–11 Младым Языковым… Очаровательным стихом. Поэту Николаю Языкову было двадцать три года в начале лета 1826 г., когда он, студент-философ в университете Дерпта, или Дорпата (самодовольно именуемого «Ливонскими Афинами»), был приглашен своим однокашником Алексеем Вульфом в Тригорское (известное в округе как Воронич), усадьбу его матери, Прасковьи Осиповой, соседки Пушкина (см. мой коммент. к главе Пятой, XXXII, 11). В этой, последней, строфе Языков выходит на сцену как дублер Ленского (см. главу Четвертую, XXXI).
Для поэзии Языкова, характерно звучное, претенциозное, радостно-возбужденное кипение (его четырехстопный ямб — подлинная оргия скольжений), сочетающееся, однако, с плоской вульгарностью чувства и мысли. Наш поэт в письмах и стихах бурно восхищался Языковым; но неизвестно, был ли доволен Языков (в его письмах очевидно завистливое неодобрение «ЕО») тем, что знаменитый друг отождествляет его элегии с элегиями явно посредственного Ленского (глава Четвертая, XXXI, 8–14).
Стихи Языкова здесь представляют для нас интерес только в одном отношении — они воссоздают картину сельской жизни Пушкина. Языков посвятил несколько стихотворений Пушкину, Тригорскому и даже домоправительнице Пушкина. «A. C. Пушкину», 1826 (строки 1–4):
О ты, чья дружба мне дорожеПриветов ласковой молвы,Милее девицы пригожей,Святее царской головы!..
Далее Языков вспоминает только что прошедшее золотое лето, когда Пушкин и он (строка 10) —
Два первенца полночных муз
— заключили поэтический союз, в то время как горячий пунш, приготовленный молодой Зизи — Евпраксией Вульф) (строки 17–21):
…могущественный ромС плодами сладостной Мессины,С немного сахара, с вином,Переработанный огнем,Лился в стаканы-исполины…
Завершаются эти сорок строк следующим образом:
И простодушная Москва,Полна святого упованья,Приготовляет торжестваНа светлый день царевенчанья, —С челом возвышенным стоюПеред скрижалью вдохновенийИ вольность наших наслажденийИ берег Сороти пою!
В более пространном стихотворении того же года, «Тригорское» (посвященном Прасковье Осиповой), Языков вновь воспевает:
…Сороть голубая, Подруга зеркальных озерИ наслаждения купания: Как сладострастна, как нежнаМеня обнявшая наяда!
И, наконец, в другом стихотворении, посвященном Осиповой, 1827 (строки 17–19, 24–30):
И часто вижу я во сне:И три горы, и дом красивый,И светлой Сороти извивы…И те отлогости, те нивы,Из-за которых вдалеке,На вороном аргамаке,Заморской шляпою покрытый,Спеша в Тригорское, один —Вольтер, и Гете, и Расин —Являлся Пушкин знаменитый.
(«Аргамак» — крупная, худая, длинноногая лошадь азиатского происхождения).
В конце своего последнего посещения Михайловского, после похорон матери, Пушкин перед возвращением в С.-Петербург писал Языкову 14 апр. 1836 г. из Голубова (усадьбы Вревских, расположенной близ Тригорского и Михайловского): «Отгадайте, откуда я пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны… где ровно тому десять лет пировали мы втроем [третий был Алексей Вульф]; где звучали Ваши стихи, и бокалы с Емкой [енка, шутливое дерптское, т. е. немецкое — искажение жженки[96]]; где теперь вспоминаем мы Вас — и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны [баронесса Вревская, урожденная Вульф], некогда полувоздушной девы [Пушкин пародирует здесь своего собственного „ЕО“, глава Первая, XX, 5], ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой…».
Пушкину оставалось прожить год и девять с половиной месяцев.
13–14 Вергилий также заявляет, что вешает свою «звонкую свирель» на «священную сосну». «Буколики. Эклога VII»:
hic arguta sacra pendebit fistula pinu.
<пусть на священной сосне моя звонкая флейта повиснет.
Пер. С. Шервинского>. *
Последние пять строф были завершены 18 сент. 1830 г. в Болдине.
«Десятая глава»
Когда нам интересна судьба героя за пределами незавершенного романа, два чувства направляют нашу фантазию и рождают догадки. Герой книги стал настолько нам близок — немыслимо расстаться с ним, не узнав, что же было с ним дальше. Автор книги раскрыл нам столько своих приемов, ходов, мы просто не в состоянии удержаться от искушения представить себе, что бы сделали, будь у нас возможность продолжить повествование от его имени.
«Гамлет» завершен не только потому, что умирает принц Датский, но еще потому, что умерли те, кому мог бы явиться его призрак. «Госпожа Бовари» завершается не только потому, что Эмма покончила с собой, но и потому, что Оме получил наконец свой орден. «Улисс» завершен, поскольку все заснули (хотя любознательному читателю интересно, где Стивен собирается провести остаток ночи). «Анна Каренина» закончена не только потому, что Анну задавил товарный поезд, но и потому, что Лёвин обрел своего Бога. А вот «Онегин» не завершен.
Байрон сказал однажды капитану Медвину(в октябре тысяча восемьсот двадцать первого, в Пизе):«Бедный Жуан погибнет на гильотине — и погибВо время французской революции…» …а Евгений?
Пушкин сказал однажды капитану Юзефовичу в июне 1829 г. на Кавказе: «Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов».
Комментаторы допускают, что Михаил Юзефович, незначительный поэт, бывший адъютант генерала Раевского, в мемуарах, написанных в июле 1880 г. (и опубликованных в том же году в «Русском архиве», т. XVIII, № 3), по прошествии стольких лет что-то напутал. Пушкин, вероятно, имел в виду, что за связи с декабристским движением Онегин должен был быть выслан на Кавказ и убит там в перестрелке с черкесами.
Перед отплытием из Италии в Грецию Байрон начал (8 мая нов. ст.) семнадцатую песнь «Дон Жуана», и после смерти поэта в 1824 г. в его комнате в Миссолунгах нашли четырнадцать законченных строф (они впервые опубликованы Эрнестом Хартли Колриджем в 1903 г. в его издании «Сочинений» Байрона, т. VI). А восемнадцать строф десятой песни Пушкина дошли до нас лишь во фрагментах.
О существовании «Десятой Главы» свидетельствуют следующие тексты:
(1) Помета на полях страницы в тетради 2379, хранящейся ныне в ПД, в Ленинграде.
20 окт. 1830 г. в Болдине Нижегородской губернии Пушкин закончил повесть «Метель» (см. коммент. к Десятой главе, III, заключительное замечание). На последней странице этой рукописи в левом углу, рядом с завершающими повесть строками («Боже мой, боже мой!», сказала М[ария] Г[авриловна], схватив его за руку, — «так это были вы! Вы мой муж. И вы не узнаете меня?» «Б[урмин] побледнел и бросился к ее ногам…») есть помета, сделанная рукой Пушкина: «19 окт. сожж<ена> X песнь» («9» написано не совсем отчетливо и может читаться как «1» или как «8»; но из этих трех возможных прочтений наиболее вероятно первое).