реку. И Алая топла – а что ей оставалось делать? – топла, бывала вытащена, извергала из себя галлонов шесть воды, с трудом восстанавливала дыхание и продолжала жить в городе, чьи добросердечные жители по-прежнему забегали к ней по вечерам за мазью для спины или каплями от головной боли, а по утру по-прежнему заходили, озираясь, в управу и доносили на беззаконную колдунью.
Но бывало и наоборот. И тогда оставалось два выхода – подсунуть вместо себя на костер обманку или сгореть по-настоящему. Гореть было очень больно, но после огня наступало успокоение и перемена. После огня она оказывалась совсем в другом месте. В этом месте стоило нажать кнопку – и в самую черную полночь становилось светло, как днем. В этом месте вода, и даже теплая вода, текла из крана в любом количестве. В этом месте всегда было вдоволь еды и одежды. Простодушные горожане конечно бы решили, что это рай. Но раем это не было. Хотя бы потому, что в раю не может быть скучно. А там было невыносимо скучно. Скучно, быстро и шумно.
Но и в этом мире были нужны такие, как она, – те, на которых можно возложить ответственность и предать аутодафе. Ведьмы нужны во все времена.
Так что она без труда возвращалась в свой древний лес.
30. Горшочек
Человеческий разум способен выдумать множество полезных, удобных и – что греха таить – чрезвычайно приятных вещей. Но только в своем, человеческом, мире. В мире же магии что ни сочинят люди, все оказывается пустышкой, а то и вовсе непроходимой мерзостью. Алая давно убедилась в этом на своем опыте: ковры-самолеты не летали, скатерти-самобранки кормили невероятной бурдой, а что касается до живой и мертвой воды, то даже и вспоминать не хочется, какая с ними вышла неприятная история. Казалось бы, можно и не наступать в который раз на те же грабли! Но нет, колдунье непременно понадобилось убедиться во всем самой. Еще бы, ведь какая соблазнительная идея! Горшочек-самовар. Понятно, что кашу в нем варить Алая не собиралась. Было вполне понятно, что за кашу сварит такой горшок. Но вот если научить его варить зелья?
Казалось бы, вот обычное сонное зелье. Немного почечуй-травы, чуть-чуть совиного корня, почки дурман-травы (тут важно не переборщить) и чистая ключевая вода. Варить до закипания, потом настаивать четыре часа при средней печной температуре. Ничего сложного, кроме поддержания той самой средней печной температуры, при которой варево не кипит, а словно бы медленно-медленно томится, выпариваясь совсем по чуть-чуть и постепенно достигая нужной концентрации…
Да, соблазн был велик. Вот Алая и поддалась. Быстренько соорудила нужный горшок, который и сам сварит, и сам настоит, залила воду, закинула травы и пошла в лес: наступало новолуние – самое удобное время для сбора лягушачьей слизи – необходимейшего ингредиента многих снадобий.
Она очищала семнадцатую лягушку, осторожно, стараясь не поранить дрожавшее от страха создание, когда прибежала лиса. По морде зверька было ясно, что произошло что-то сногсшибательное – та была не то, чтобы напугана, а вроде как ошеломлена. Алая поспешила домой. Горшочек варил. Варил во всю силу своего колдовского механизма. Уже спал весь дом – мыши в подполе, тараканы за печкой, червячки-древоточцы, и самые мелкие организмы, которым еще не придумали названия, тоже спали. Спали и птицы в гнездах на деревьях вокруг дома. Спал лось, забредший неведомо откуда. Спали рыба и раки в запруде. Спали земляные червяки, бабочки и мухи. Пауки спали, и их не будило мелкое подрагивание паутины от ветра. Лиса не уснула только потому, что особым заклятьем была ограждена от магического воздействия…
Эх! А ведь какая была идея! Но с человеческим воображением всегда так: то оно находит волшебство там, где его и отродясь не было, то заполняет все вокруг самым мощным колдовством. Не знает оно границ, это человеческое воображение.
И Алая, осторожно вылив из горшка остатки снадобья и расколотив злополучный сосуд медным пестиком в мелкую пыль, принялась уже собственноручно и в самой обычной корчаге варить зелье пробуждения. Благо лягушачьей слизи у нее было в достатке.
31. Что на роду написано?
Алая со вздохом собрала карты, перетасовала их, подровняла колоду и завернула в ярко-алый шелковый платок.
Мужчина, сидевший перед ней, с любопытством спросил:
– Ну, так что карты сказали, матушка?
– А ничего, мил человек.
– Ничего хорошего или ничего плохого? – продолжал настаивать пришедший.
– Ничего вообще. Пусто. Зеро. Нихиль. – ответила Алая, используя слова языков, которые мужчина не знал. Видимо поэтому он споро выхватил из-за пояса кинжал и приставил лезвие к горлу колдуньи.
– Ты, старая потаскуха, не юли, ты правду говори!
Ощущения были не из приятных, но Алая предпочитала молчать.
– Неужели все так плохо? – выдохнул мужчина и опустил клинок.
– Да не плохо. Но и не хорошо, – честно отвечала ворожея. – Никак.
Мужчина неожиданно заплакал. Мутные слезы стекали по покрытым многодневной щетиной щекам и терялись где-то в полуседой бороде.
Алая встала, сунула руку в карман и выудила оттуда петушка на палочке.
– На-ка, угостись.
– Издеваешься, матушка? – спросил мужчина таким голосом, что уж лучше бы снова потаскухой обозвал.
– Вовсе нет, – пожала плечами колдунья. – Я их для забрюхатевших девок держу, чтоб в истерике не бились. Успокоительное, то есть. А ты сейчас как есть не в себе.
Мужчина подумал, да и сунул леденец в рот. Молочный вкус напомнил детство, раннее-раннее детство, теплые руки мамы, ее мягкую большую грудь, ее обширные колени, заменявшие собой весь мир… Он сосал и успокаивался и постепенно гадание стало казаться чем-то неважным, даже ненужным.
Алая между тем спрятала алый платок в рундук, нехотя запустила руку за пазуху и извлекла две серебряных монеты.
– Деньги свои забери. – Сказала она строгим голосом. – Я, хоть и старая… – тут она поперхнулась, – но чужого мне не нать.
Мужчина сложил монеты в кошель, не выпуская леденец изо рта, попрощался и ушел.
Из-под лавки блеснули хитрые глаза.
– Ну, и что я могла сделать? – ворчливо сказала лисице Алая. – Что, если он из этих самых, из тех, у кого ничего на роду не написано? – еще раз вздохнула и принялась за привычные домашние дела.
32. Зелье, дающее невидимость
Великий некромант, известный в округе, как голубоглазый Гаральд, смотрел на Алую, не мигая. Возможно, слабовольные и робкие крестьяне и пугались этого пристального взгляда, а невежественное дворянство принимало его за признак великого ума,