лесенкой спуститься", — а снизу орет Крюков, скатившийся, конечно, по самому крутому склону: "Ну что, профессор, все труса празднуешь!"
И вот, чтобы скрыть эту обиду, эту неловкость, надел на себя Лев Михайлович личину (или личина эта сама, побуждаемая инстинктом самосохранения, вышла из недр его существа и спрятала в себе) этакой величавой важности, этакой насмешливой пренебрежительности: "ну зачем вы мне это говорите, неужто я и без вас всего этого не знаю". Стал он отпускать реплики, делать замечания, не соответствующие, казалось бы, ни его положению, ни его воспитанию. И окружающие временами только дивились и плечами пожимали: " что это он, не глупый, вроде, человек…"
На самом же деле глодала Льва Михайловича сплошь и рядом зависть, и к кому зависть — к собственным же аспирантам, которые, не задумываясь над глобальными проблемами, точно знают, какую ручку повернуть и на какую кнопку нажать; к жене своей, Татьяне Васильевне (именуемой в группе, как вы уже поняли, Таточкой), которая никаких особых высот в научной карьере не достигла, но работой своей увлечена до самозабвения. Таточка — специалист по архитектонике нервных клеток. В архитектонике нервных клеток она ориентируется безукоризненно, в жизни — намного хуже, на местности не ориентируется вообще… Но вернемся к мужу ее, Льву Михайловичу, которого она, кстати говоря, любит и почитает, можно сказать, безмерно… и правильно делает… ведь вот и я перечитал написанные строки и устыдился: ну к чему это? Зачем это я изголяюсь? Мною-то что движет? Делаю вид, что стремление к глубине и разносторонности в изображении характера, а на самом-то деле движет мною, наверняка, ни что иное, как зависть… Перед нами высокий представительный мужчина, ведущий специалист по автоматике (а может быть и телемеханике), турист, правая рука самого Крюкова, человек лояльный, доброжелательный… ну что еще надо! Есть в нем кой-какие изъяны, конечно есть. А в ком их нет?
7
Группа же тем временем прошла немного вдоль оврага и расположилась на привал на поляне, от которой идет покатый спуск к речушке. Собран уже хворост, воткнуты рогули для костра, потянуло уже дымком… За водой вызвалась идти Нина. Ейе 52 года, по специальности она химик-синтетик, в молодости была, видимо, весьма миловидна, сейчас же излишне располнела, за что и именуется (за глаза, конечно) "толстая Нина”. "Толстая Нина" — коротко подстриженная блондинка в очках. Человек она мягкий, интеллигентный, совершенно лишенный и Вариной лихости и Клавиной категоричности, одинокий…
Нина подошла к воде, поставила на траву два котелка и смотрит на излучину, которую образует в этом месте речушка, на бревно, переброшенное с берега на берег, на просвечивающие сквозь воду песок, камешки и водоросли…
"… Главное — это организовать послеоперационный уход, остальное от меня не зависит. Валентина Ивановна такой хирург, что на нее вполне можно положиться… но послеоперационный уход надо организовать. Кого попросить?"… на заросли крапивы, листья и стебли которой как будто тянутся к воде, на осинник, растущий на противоположном берегу… "Да, в сущности, попросить можно любого — никто не откажет"… на тропинку, поднимающуюся на пригорок, на кусты орешника и калины, на дымок костра, вьющийся над пригорком"… Можно Тату, она такой добрый человек, но очень занята на работе, и Лева, и внук того гляди родится; можно Клаву, но она уж очень командовать будет, с другой стороны, может, это и неплохо"… на синеву, просвечивающую между высокими березками, растущими на пригорке, на облачко, пробирающееся между стволами этих берез… "Нет, лучше всего Варю. Варя — самый надежный человек. Она уж все сделает, как следует. Когда с ней поговорить? Может быть, сейчас? Нет, сейчас не стоит. Не надо ей портить поход. Когда приедем в Москву, в вестибюле метро отзову ее в сторонку, скажу, что нам надо посекретничать… Правильно, правильно, только Варю… И хватит об этом… Если бы меня завтра положили, то может быть, к концу недели уже бы прооперировали… Как же это случилось? Ведь, когда в прошлом году сделали операцию, то сказали, что все благополучно… Может быть, это, все-таки, — ошибка"…на листья кувшинки, колеблемые течением, на водяного паучка, который вдруг начинает расплываться…
8
— А я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — слышит она сзади себя голос Льва Михайловича. Она быстро жмурит глаза, слегка встряхивает головой и нагибается к котелкам.
— О чем?
— Вспоминаешь, как кабаны выскочили.
— Как ты догадался?
— А я сам всегда, когда на те кусты смотрю, эту сцену вспоминаю.
А сцена была действительно впечатляющая. Годы два тому назад, в такой же примерно день, на этом же самом месте группа расположилась на отдых. Кто-то спустился к воде, кто-то возился с костром, кто-то просто так ничего не делал. И вдруг! Кусты на противоположной стороне речушки раздвинулись, и из них выскочил огромный кабан, за ним еще один, чуть меньше первого, следом — еще один, поменьше второго, потом третий, опять поменьше: и так — семь кабанов, впереди — вожак, позади — поросеночек — пронеслись мимо группы так целенаправленно и стремительно, как будто мчались они в совершенно определенное место и времени у них было в обрез. Все обомлели, никто поначалу слова сказать не мог. Даже видавший виды Крюков, и тот только оторопело таращил глаза и качал головой: "Ну и ну". Когда немного оправились от потрясения, то начались возгласы: "Это же надо! Если бы они по этой стороне речки бежали, они бы прямо к нам в костер угодили". "Мне кажется, если бы я потянулась, то могла бы поросенка за хвост схватить"… Таточка спрашивала Льва Михайловича: "Лева, это — кабаны? Настоящие кабаны?"
Надо сказать, что у Таточки была причина не верить глазам своим. То, что она — простой и доверчивый человек, не всегда шло ей на пользу. Бывало, что эти качества, хорошо известные и ценимые в группе, оборачивались как раз против нее. Вот, например, такой случай. Шла однажды группа с Пахры на Домодедово с привалом на речке Рожайке. День был с утра дождливый, но после обеда распогодилось, и облака, освещенные вечерним солнцем, сгрудились на горизонте. Таточка до этого момента обсуждавшая с Клавой какое-то литературное произведение, которое ей очень понравилось, а у Клавы, наоборот, вызвало резко отрицательное отношение, подняла глаза к небу, увидела облака, очень удивилась и спросила у Федора Петровича:
— Ой, что же это такое?
— Как что, — невозмутимо ответил тот, — горы, что же еще?
— Горы? Но почему же я их раньше никогда не замечала?
— А что ты, Тата, вообще-то