вокруг себя замечаешь? — строго спросил Федор Петрович.
Тата, знавшая за собой эту слабость и привыкшая слышать упреки подобного рода, не нашлась, что возразить, но продолжала удивляться.
— Но какие же здесь горы?
— Как какие? Московский хребет… Тянется от Домодедовского плато на северо-восток, постепенно понижается… Ты в «Туристе» тоже никогда гор не замечала?
— Нет, почему? В «Туристе» я знаю: «Щукловка», "Парамоновка".
— Ну вот, слава богу, хоть это замечала. А откуда они взялись задумывалась? Нет? А ведь это как раз и есть отроги Московского хребта, своего рода предгорье. А обращала внимание на то, какая в Пахре вода холодная?
— Да, конечно.
— А почему знаешь?
— Нет.
— Да все потому же. Пахра вытекает из Пахрянского ледника, отсюда километров в пятидесяти.
— Эээ, милая Таточка, — ввязался случившийся поблизости Олег Моисеевич. — Я вполне вас понимаю: вас смущает снег. Вы привыкли видеть хребет в форме нагромождения скал и камней. Снег действительно здесь бывает редко. Но вы заметьте, какая дождливая была нынче весна.
Таточка готова была поверить. Она смотрела, как завороженная, на могучие бастионы и контрфорсы Московского хребта, но какое-то сомнение в ней все же шевелилось, и она повернулась к мужу и спросила: "Лева, это — правда?"
И Лев Михайлович скорчил брезгливую мину и махнул рукой, что должно означать: "да мелят они всякий вздор, а ты и слушаешь". Но Таточка поняла этот жест иначе: она решила, что снова спрашивает что-то такое, что все вокруг давно уже знают, а она одна до сих пор почему-то не в курсе дела, и поверила, и затаила восторг, и, приехав домой, позвонила подруге и сказала, что прошлись сегодня очень хорошо, по Павелецкой дороге, сначала, правда, был дождичек, но потом разъяснилось и горы были очень хорошо видны… Такая красота… Какие горы? Ну, как какие. Московский хребет… Откуда взялся? Как откуда? Тянется с Домодедовского плато на восток или на северо-восток… Кто сказал? Федор Петрович, Олег Моисеевич… "Да они издеваются над тобой, Тата, а ты и веришь всему".
Как Таточка обиделась! На всех обиделась, и на мужа своего в том числе, и не разговаривала с ним, долго не разговаривала — минут, наверное, сорок.
Вот и теперь, когда эти кабаны выскочили из кустов, вытянувшись в шеренгу от огромного до маленького — как слоники, стоявшие на этажерке в комнате в Долгом переулке, где прошло ее детство — выскочили и бросились, как угорелые, куда-то в неизвестном направлении, Таточка не могла довериться увиденному. По виду своему существа эти действительно вроде бы походили на кабанов, и все вокруг охали, кажется, совершенно искренне, но ведь как знать: может быть, это опять очередной розыгрыш, может быть, это, например, какая-нибудь туристская группа вырядилась в кабанов и шастает по Подмосковью, и все об этом знают, и по телевизору это показывали, и в Литературной газете про это писали, а она одна опять почему-то в неведении, расскажет кому-нибудь, и снова ее на смех поднимут. И Таточка заглядывает в глаза мужу и спрашивает его с особым пристрастием: "Лева, ну скажи честно, это кабаны? Самые, самые настоящие кабаны?"
9
Группа же тем временем снялась с привала и движется по просеке, которая начинается от Одинцовского оврага, идет слегка в гору через водораздел, а затем спускается в неширокий и неглубокий Барвихинский овраг, который я не буду описывать, потому что в этой своей части он представляет собой просто ложбинку, а тянется, в основном, направо, давая многочисленные отроги, один из которых хорошо известен в Подмосковье, как "Овражек лесных диковин", затем овраг углубляется и уходит под решетку санатория «Барвиха», только мы его и видели. Группа же идет прямо, потом сворачивает налево, и вот перед нею — Усовский березняк…Признаюсь, что измарал уже ни одну страницу в попытках описать его красоту. Перечитаю и вижу, что все это совсем не то.
И вот посередине березняка (это последняя остановка группы) на поваленном дереве сидит Кирилл и чувствует, что загнан в тупик. Он не видит ни просвета, знаменующего край леса, ни поляны, на которой расположилась группа, ни покачивающихся под ветром вершин берез, он ничего не видит, кроме тех мучений, которые обступили его и преградили дорогу вперед. Как мог он, больше всего в жизни ненавидящий (подобно Стендалю) неопределенность и двусмысленность, попасть в такое ужасное положение! Когда он познакомился с Галей там, в Минске, на конференции, когда так неожиданно вспыхнула их обоюдная симпатия, когда их сразу же так потянуло друг к другу, мог ли он предположить, какую петлю накидывает себе на шею. Она, действительно, сразу упомянула о том, что замужем, но ему показалось это чем-то нереальным, чем-то, не имеющим отношения ни к ним, ни к тому, что между ними происходило. А что, собственно, между ними тогда происходило? Они гуляли по городу, он читал ей стихи, им хотелось быть вместе, и они были вместе. Целоваться они начали только, когда встретились в Москве, сразу же поняли, что делать это нельзя, и вот тут-то двусмысленность и началась. Вернее, поначалу он не воспринимал это, как двусмысленность. Ему показалось, что они нашли какую-то утонченную форму отношений, какой-то вид дружбы, особую прелесть которой придавали взгляды, которыми они обменивались, и прикосновения, которые они себе иногда позволяли. В этот период она и привела его к себе домой и познакомила со своим мужем, который оказался намного ее старше — прямо-таки, пожилой человек — при других обстоятельствах, наверное, вполне даже симпатичный. Но только как-то однажды, уходя от них поздно вечером, Кирилл вдруг подумал о том в каких она отношениях с этим симпатичным человеком, и мысль эта, войдя к нему в голову больше уже не покидала его. И тем не менее, он продолжал ходить к ним, и этот чудаковатый пожилой человек с какой-то странной, может быть гуцульской фамилией — Ширу, стал проявлять к нему особый интерес, сделался даже вполне, вроде бы, искренним поклонником его литературных произведений, стал вести с ним разного рода беседы на психологические и литературные темы. Но Кирилл воспринимал уже в тумане, и эти беседы и беспомощные взгляды, которые Галя на него бросала, и даже поцелую, которыми, несмотря на наложенный запрет, они стали все чаще обмениваться. Но она сказала ему, что уйти от мужа не может, что он не переживет этого, а стало быть, все так и будет длиться… без радости, без надежды… Конечно, иногда что-то вдруг менялось, что-то происходило в нем самом, и наступило успокоение, как будто в