Читать интересную книгу Обретение крыльев - Сью Кидд

– Посмотри, что ты здесь натворила, – сказала Подарочек Нине, которая превратила доставшийся ей пучок волос в подобие крысиного гнезда.

Подарочек с трудом расчесала спутанные пряди, разделила их на три равные части и сообщила, что две из них – это кролики, а одна – бревно. Нина, надувшая было губы, оживилась в предвкушении игры.

– Теперь гляди, – сказала Подарочек. – Один кролик скачет под бревном, а другой – над. Пусть они так и прыгают у тебя. Смотри, как надо заплетать косу – хоп вверх, хоп вниз!

Нина завладела кроликами и бревном и соорудила вполне сносную косу. Мы с Подарочком охали и ахали, словно она изваяла флорентийскую статую.

Этот зимний вечер был столь похож на многие другие – комната, освещенная лампой, горящий камин, подступающие к окнам ранние сумерки, – а надо мной хлопочут за туалетным столиком две подружки.

У моей сестры и крестницы Ангелины – сокращенно Нина – карие глаза, темные волосы и ресницы. Ее лицо – нежный овал с тонкими чертами, какими природа одарила и нашу Мэри. Моя драгоценная Нина поразительно красива. К тому же она отличалась живым умом и бесстрашием. Верила, что может все, – и я всеми силами старалась поощрять ее желания, несмотря на то что собственные устремления закончились крахом.

Моя мечта стать юристом упокоилась на «кладбище несбывшихся надежд», хорошо знакомом всем женщинам. Печаль притупилась, но осталось сожаление, и я часто спрашивала себя: возможно, парки проявят больше доброты к другой девочке? Ребенком помню, что на верхней площадке лестницы висел этюд в рамке с изображением трех парок, они пряли, отмеривали и отрезали нити жизни, не спуская с меня внимательных глаз. Я не сомневалась, что вершительницы судеб враждебны ко мне, но это не означало, что они так же обойдутся с любимой сестрой.

Когда-то я поклялась матери, что Нина станет смыслом моей жизни, и сдержала слово. Благодаря ей я обрела плавную речь и целостную душу. Я проживала через нее часть своей жизни, и наши личности воистину подчас сливались в одну, не было человека, который любил бы Нину больше меня. Она стала моим спасением, и, надеюсь, я отплачу ей тем же.

Едва начав говорить, Нина называла меня мамой. Это вышло само собой, я не останавливала ее, но и не поощряла перед настоящей матерью. С колыбели я внушала сестричке, что рабство – это зло. Учила девочку всему, что знала и во что верила. Мать догадывалась, что я воспитываю Нину по своему образу и подобию, но не представляла, в какой степени.

Покончив с косичкой, Нина забралась ко мне на колени и принялась упрашивать:

– Не уходи! Останься со мной.

– О, мне придется, ты же знаешь. Бина уложит тебя спать. – Нина скривила губы, и я добавила: – Если не будешь хныкать, позволю подобрать для меня платье.

Нина мигом соскочила с моих колен и бросилась к шкафу. Она выбрала мой самый роскошный наряд – платье из бордового бархата с тремя атласными вставками спереди, каждая из которых украшена аграфом с алмазной крошкой. Великолепное творение Подарочка. В свои семнадцать лет она слыла прекрасной швеей, превосходящей даже свою мать. Она теперь шила большинство моих нарядов.

Подарочек поднялась на цыпочки, чтобы достать платье, и я заметила, насколько она физически неразвита – тело гибкое и худое, как у мальчика. Она не доросла и до пяти футов и никогда не дорастет. Но ее глаза зачаровывали. Однажды я услышала, как друг Томаса назвал ее хорошенькой желтоглазой негритянкой.

Мы с ней не были так близки, как в детстве. Возможно, виной тому моя поглощенность Ниной или дополнительные обязанности Подарочка как начинающей швеи. Или мы просто достигли того возраста, когда пути расходятся сами собой. Но все равно мы подруги, говорила я себе.

С платьем в руках она прошла мимо камина, и я заметила, как насуплены ее брови, это часто бывало в последнее время, словно, прищуривая глазища, она отгораживалась от мира. Казалось, Подарочек стала более остро ощущать жизненные рамки, чувствовать, что наступил некий час расплаты. На прошлой неделе по пустяковой причине мать не пустила ее на базар, и Подарочек очень расстроилась. Походы на рынок были для нее главным событием.

– Мне жаль, Подарочек, – желая подбодрить, сказала я. – Понимаю, что ты чувствуешь.

Мне казалось, я действительно понимаю, каково это – когда твою свободу ограничивают, но она вдруг взорвалась:

– Так мы с тобой равны, оказывается? Вот почему ты испражняешься в горшок, а я выношу его?

Ее слова ошеломили меня, и я, пряча обиду, отвернулась к окну. Шумно дыша, она вылетела из комнаты и в тот день не приходила. На эту тему мы больше не заговаривали.

И вот сейчас она помогла мне надеть платье поверх корсета, который я зашнуровала как можно свободнее. Я не была полной и не считала нужным затягиваться по самое не могу. Застегнув платье, Подарочек прикрепила на мою макушку черную мантилью, а Нина подала черный кружевной веер. Я раскрыла его и плавной походкой прошлась по комнате.

Выписывая пируэты, я не заметила, как в комнату вошла мама. От неожиданности я наступила на подол платья, чуть не упав, – сама грация.

– Надеюсь, у миссис Элстон ты не будешь столь неповоротлива, – сказала мать.

Она стояла, опираясь на трость. К сорока шести годам плечи ее ссутулились, как у старушки. Уже год от случая к случаю она рассказывала мне о тяжелой доле старых дев, приводя в пример печальную жизнь своей незамужней тетушки Амелии Джейн. Мама сравнивала ее с засушенным цветком, забытым между страницами книги. Неужели снова грядет лекция о безрадостной судьбе тетушки?

– Разве позавчера ты была не в том же платье? – между тем спросила мать.

– Да, в нем, но… – Я с улыбкой взглянула на младшую сестру, примостившуюся на банкетке. – Его выбрала Нина.

– Неприлично так скоро надевать его.

Казалось, что мама говорит сама с собой, а потому я не ответила.

Взгляд матери упал на Ангелину, ее последнего ребенка. Она поманила девочку рукой:

– Пойдем, отведу тебя в детскую.

Нина не шелохнулась, посмотрела на меня, словно я была высшим авторитетом и могла отменить приказ. Это не укрылось от матери.

– Ангелина! Я сказала, пойдем. Сейчас же!

Как бы сильно я ни сердила маму, до Ангелины мне было далеко. Она затрясла головой и плечами, а потом с вызывающим видом закачалась на табурете и заявила:

– Хочу остаться здесь с мамой!

Я сжалась, ожидая вспышки гнева, но ничего не произошло. Мать прижала пальцы к вискам, издав то ли стон, то ли вздох.

– У меня ужасный приступ мигрени, – сказала она. – Хетти, пришли Синди ко мне в комнату.

Закатив глаза, Подарочек повиновалась, и мать ушла вслед за ней под затихающий стук трости.

Я опустилась перед Ниной на колени, утопая в своей юбке, словно тычинка в громадном красном цветке.

– Сколько тебе говорить? Нельзя называть меня мамой, если мы не одни.

Подбородок Нины задрожал.

– Но ты ведь моя мама. – Она уткнулась в бархат платья и заплакала. – Да, да, да!

* * *

Верхняя гостиная в доме миссис Элстон на Кинг-стрит ярко освещалась хрустальной люстрой, полыхающей под потолком, словно миниатюрный пожар. Под ней в ритме медленной польки колыхалось людское море. Смех заглушал песни скрипок.

Моя танцевальная карта пустовала, если не считать Томаса, записавшегося на две кадрили. Год назад его допустили в адвокатуру, и он открыл адвокатскую практику с мистером Лэнгдоном Чевесом, человеком, который, как мне казалось, занял мое место, так же как я заняла место матери. Томас написал мне из Йеля, высказал сожаления о том, что посмеялся над моими амбициями в прощальный вечер, но от позиции своей не отступил. Тем не менее мы помирились, и он во многом оставался для меня полубогом. Я высматривала его в зале, зная, что он будет рядом с Салли Дрейтон, своей невестой. На помолвке отец объявил, что брак между Гримке и Дрейтонами даст начало «новой чарльстонской династии». Это задело Мэри, которая тоже была помолвлена, однако не удостоилась столь высокопарных напутствий.

Как-то мадам Руфин посоветовала мне пользоваться веером себе во благо, чтобы скрыть «тяжеловатую челюсть и румяные щеки». И вот я рассматривала окружающих поверх его фестончатого края. Я знала многих молодых женщин по занятиям у мадам Руфин, школе Святого Филипа или по предыдущему светскому сезону, но не могла похвастаться дружбой ни с одной из них. Они обращались со мной приветливо, но никогда не посвящали в секреты, не шушукались со мной. Думаю, их смущало мое заикание, а также неловкость, которую я испытывала в их присутствии. Они носили на голове новомодные тюрбаны из тяжелой парчи размером с диванную подушку, утыканные булавками, жемчужинами и маленькими палитрами с портретом нового президента, мистера Мэдисона. От такой тяжести их бедные головы покачивались из стороны в сторону. Мне казалось, у них глупый вид, но рядом с ними всегда толпились кавалеры.