Читать интересную книгу Джентльмены - Клас Эстергрен

— Ох уж эти холостяки… — повторяло эхо.

Через некоторое время разговоры утихли, хлопнула дверь, затем другая. Они прокрались в спальню Генри, и спустя несколько минут голос валькирии раздался снова.

— О-о-о, Генри-и-и… О… О… — Страстные выкрики доносились через четыре закрытые двери.

Господа продолжали упражняться еще пару часов, пока Салли не засобиралась домой. Я к тому времени успел расположиться в библиотеке, не найдя иного способа справиться с похмельем. Но пока квартиру оглашали страстные вопли Салли Сирен, это было не так-то просто — несмотря на включенное радио.

Наконец, голова Салли, обильно орошенная лаком для волос, показалась в дверном проеме:

— Пока-пока, мышонок Клас! — И она исчезла, ублаженная любовником Генри Морганом.

Когда в квартире вновь воцарился покой, Генри-сибарит вошел ко мне, чтобы сообщить, что он влюблен, по уши влюблен. Он даже выглядел моложе, несмотря на бессонную ночь, был гладко выбрит, а мешки под глазами словно смыло обильными поцелуями Салли.

— И имя у нее такое красивое, — сказал Генри. — Салли Сирен… — несколько раз повторил он, словно пытаясь вернуть вкус ее поцелуев. — Я хочу посвятить ей песню, — заявил влюбленный, осторожно закрывая дверь. — Симпатичную песенку, — скромно добавил он в коридоре.

Я изначально с недоверием отнесся к страсти Генри. Салли Сирен была слишком резкой, и я полагал, что речь идет о мимолетном увлечении, по прошествии которого моему другу предстояло, очнувшись от морока, горько пожалеть о своих словах, деяниях и обещаниях, данных этой непростой особе.

К обеду Генри написал песню «Счастливая Салли Сирен». Услышав легкую, воздушную мелодию и кокетливый перебор аккомпанемента, я никак не мог соотнести их с недавно промчавшимся по нашей квартире хлопотливым торнадо средней весовой категории в длинном платье с блестками, в туфлях на высоком каблуке и при полном макияже.

— Хорошая песня, — сказал я. — Очень хорошая песня. Только, может быть, слишком романтичная. Салли, она… твердо стоит на земле, обеими ногами, так сказать…

— Не надо, Клас, — разочарованно протянул Генри. — Зачем ты все время сгоняешь меня с небес на землю?

— Вовсе не сгоняю. Может быть, у меня просто похмелье?

Генри со стоном опустился возле рояля, глубоко вздохнул, и я понял, что дело сделано: он плакал, уткнувшись лицом в скрещенные на рояле руки, тихо и смиренно всхлипывая. Клавиши между «до» и «фа» намокли.

Я сел на софу и тоже вздохнул. Черное солнце раскаяния и сожаления взошло над похмельной долиной стенаний.

— Прости, что я такой нечуткий, — попросил я. — Мог бы и поделикатнее, конечно…

Генри кивнул.

— Иногда мшш… стиливи… — всхлипывал Генри, не отрываясь от рояля.

— Не могу разобрать ни слова.

Генри поднял голову и посмотрел в окно на грязно-серую улицу. Затем повернулся ко мне, и я увидел на лице следы слез.

— Иногда можно сделать вид, — повторил он. — Можно же просто притвориться.

— Конечно, — согласился я.

Достав чистый и выглаженный носовой платок, Генри высморкался и внезапно улыбнулся.

— Они такие жестокие! — Он шмыгнул носом. — Они невыносимо прямые и честные…

— Кто?

— Салли сказала, что она замужем и любит мужа и детей больше всего на свете. Она не лгала, я видел, что она говорит правду. Нет, черт меня дери, я больше никогда не буду влюбляться. Впрочем, я и не влюблялся, а просто сделал вид — освежить воспоминания. Так давно не влюблялся…

— У меня то же самое, — сказал я. — Чертовски давно.

Генри снова принялся бренчать на рояле, гораздо более сдержанно, спокойно и без притворной радости. Как если бы Моцарт попробовал играть блюз. Теперь музыка Генри звучала более искренне; я прилег на софу, закрыл глаза и стал слушать.

— In the mood for Maud,[17] — тихо запел он. — In the mood for Maud, — взвыл он, как настоящий черный король блюза.

Я сразу понял, что он снова исчезнет на время. Что он сбежит уже вечером. Салли Сирен лишь напомнила ему о Любви.

Вновь настало время прилежно трудиться в заповеднике, который мы попытались создать в нашем доме: несколько часов за печатной машинкой, несколько часов на раскопках и тихие прохладные осенние вечера перед камином. Я совершенно добровольно придерживался этого расписания те несколько дней, что Генри пропадал у Мод.

Время от времени я спускался в подвал. Была смена Грегера и Биргера, а они работали крайне мало, все больше препираясь и потягивая десертное вино. Биргер как раз писал новую поэму и потому не мог сосредоточиться на работе. Грегер возил тачку.

— Жить ведь тоже надо, — сказал мне Биргер однажды вечером. — Работая, тоже надо жить, так?

Я согласился.

— Вот Грегер — он простой человек, — сказал Биргер, когда товарищ скрылся с полной тачкой. — Немного наивный, но отличный парень. Он всегда придет на помощь, понимаешь? Всегда. Но он простой человек.

— А мне не доводилось встречать простых людей, — сказал я.

— Ясное дело, — поспешил согласиться Биргер. — Об этом моя поэма. «Простое — видимость одна / но трудно разглядеть / когда является луна / мы скорбь должны терпеть…» — продекламировал Биргер.

— Красивые рифмы, — похвалил я. — Прямо как у Гульберга.

— Спасибо, спасибо! — Биргер протянул мне грязную пятерню.

— Осталось еще? — спросил Грегер по возвращении.

— Чего? Земли — полно!

— Сладкое осталось? — пояснил Грегер.

Биргер достал пол-литра десертного, и мы сделали по глотку для согрева в благоговейном молчании.

— Ну как, продвигается работа? — поинтересовался я.

— Спрашиваешь! — воскликнул Биргер. — Да мы только до обеда полметра выгребли!

— Да уж, дело идет, — согласился Грегер. — Только грязи много и спина болит — особенно здесь вот, в пояснице.

— Вы только послушайте! — снова воскликнул Биргер. — У него спина болит! Да тебе в кино надо играть, Грегер! Как Гарбо!

Тогда-то Биргер и рассказал о своей дружбе с Гарбо: по его словам, он жил в том самом доме на улице Блекингегатан, 32, что и Грета Густафсон. В восемнадцатом году — году великого перемирия — любезная Грета возила колясочку, в которой лежал Биргер, и он отлично помнил эту скромную и в то же время бойкую девчушку. Грета отвозила мальчугана Биргера к церкви Всех Святых, присаживалась на скамеечку и лизала леденец, порой угощая и Биргера. Биргер лизал тот же леденец, что и Грета Гарбо! Впоследствии он, конечно, не узнал свою няньку в голливудских фильмах: девочку с улицы Блекингегатан преобразили, испортили, осквернили! В ней не осталось ничего от девчушки с леденцом, сидящей на скамейке у церкви Всех Святых. Мир сошел с ума.

— И вот что я тебе скажу, — сообщил Биргер. — Когда мы найдем сокровища, я первым делом слетаю в Америку навестить Грету! Даже не сомневайся. Она меня помнит, как не помнить.

— Ты уже пятьдесят лет так говоришь, — заметил Грегер.

— Хорошего не грех и сто лет ждать… — парировал Биргер.

Парни стряхнули с одежды землю и пыль и передали мне смену, не прекращая оживленного спора о том, можно ли узнать Гарбо на киноэкране. Не исключено, что этой дискуссии они посвятили остаток дня.

Так прошло двое суток, пока Генри не вернулся от Мод. Утром он возник в холле, привычно интересуясь, нет ли писем.

— Только от Хагберга из Бороса, кажется.

— Ты придумал новый ход?

— Подумаем вместе.

Леннарт Хагберг из Бороса явно почувствовал угрозу, скрытую в хитроумной рокировке, так что мы могли быть довольны игрой.

— За эту блестящую партию Лео будет благодарен мне до конца своих дней, — заявил Генри. — Шахматы — единственное, в чем он знает толк.

Наступил День Всех Святых; нам предстояло почтить память усопших. Точнее, чествовать усопших, как выражался Генри.

Я никогда не был воцерковлен, но считал себя очень религиозным человеком — а это две совершенно разные вещи. Генри изменился в лице, когда я сообщил ему, что не проходил конфирмацию, не посещаю богослужений и вдобавок ко всему вышел из церковной организации. Он не мог понять такого беспросветного обмирщения. Генри не был выдающимся теологом, но как неисправимый романтик и эсхатолог все же испытывал тягу к литургии. Я был готов согласиться, что ритуалы заставляют испытывать особые чувства, но мне этого было мало.

— А Лютер вообще зануда, — заявил я. — Отменил кучу праздников…

— Да ты что?! — Генри сердито вытаращил глаза. — Вот это да… Об этом я не подумал. Ну да… Во Франции я даже хотел принять католичество, хоть это и большая ответственность. Я не из таких людей…

— Мне не нравится Лютер, вот и все, — отрезал я.

— Об этом надо поразмыслить, — отозвался Генри.

Беседа происходила в автобусе на пути к кладбищу Скугсчюркогорден. Это было в День Всех Святых, и мы собирались зажечь на могилах свечи, чтобы почтить усопших. На шоссе опустились сумерки, Генри погрузился в мрачные размышления о Лютере.