что у меня при себе было. Когда я начал говорить, Грил повернулся и взглянул на меня с неприязнью.
– Прошу прощения, сэр, если я правильно понимаю, вы продаете аббатские… хм… наделы. – Его взгляд смягчился, и я продолжил. – Так вот, возможно, вы не знаете, но когда-то я занимал здесь должность послушника-искателя, прежде чем получил собственный приход, а Верховный Хранитель Мудрости Тессен, тогда еще простой священник, был моим наставником.
Грил обладал тусклыми темно-серыми глазками и растянутым в тонкую линию ртом, он скрестил руки на груди, но не проронил ни звука.
– Словом, – продолжил объясняться я, – вон тот старый витраж много значит для меня. – Я показал на окно-розу, а глаза Грила проследили за моим жестом. – Я бы хотел поставить витраж в собственной церкви, и поэтому охотно заплачу вам за него.
– Неужели. – Грил не спрашивал, а утверждал.
Когда он повернулся ко мне вновь, его узкие губы были напряжены, а в глазах появился огонек.
– Да, витраж был бы прекрасной… – я искал подходящее слово, – …памятью о Верховном Хранителе Мудрости и его непоколебимой вере.
После этой фразы Грил ощерил зубы в улыбке, похожей на широкий и кривой оскал хищника. Не сказал бы, что она мне понравилась.
– Согласен, – проговорил он наконец. – Замечательная память. Он был примером для всех нас.
Грил протянул руку, и я опустил на нее кошель. Высыпав монеты на широкую холеную ладонь, он стал медленно их подсчитывать. Это зрелище смутило меня, так что я перевел взгляд на окно-розу. Пусть оно дорого мне обошлось, я знал, что еще долгие годы буду любоваться им и радоваться такой памяти о Тессене.
Довольный платой, Грил приказал работникам взобраться наверх и осторожно снять витраж для меня. Я прибыл в аббатство на своем маленьком фургоне, в котором для него как раз хватало места. И после всего случившегося, когда позднее я направлял упряжку по долине к моему приходскому дому, мне казалось, что так и предначертано судьбой.
На следующей неделе я на свои средства нанял несколько человек затем, чтобы они пришли в храм и помогли мне установить витраж высоко над полом в святилище. Оттуда, по моей задумке, сияющий свет должен был литься сквозь него на прихожан во время каждой Связи, нашего утреннего, и Клятвы – вечернего ритуалов. Витраж прославит Огму так же, как и вера Верховного Хранителя Мудрости Тессена. Это грело мне душу. После того, как витраж водрузили на его новое место, я заметил, что юный Феслан, мой искатель, буквально заворожен им.
– Витраж изумительно красивый, – пояснил он, – Но и очень уж чудной.
Тогда и я взглянул на окно, а затем на полноватого Феслана:
– Чудной?
– Прости меня, брат, это сказано не в обиду. Смотрится он хорошо, вот только… его узор. Каждый раз, как взгляну на него, я замечаю что-то новое. Стекло как будто выложено чуть другими гранями или же свет по-новому заиграл на его изгибах. Да, точно. Эти изгибы так завораживают…
Я всмотрелся в витраж снова, и мне пришлось признать, что Феслан прав. Его изгибы действительно зачаровывали взгляд.
– Мастерство тех дней не знает равных до сих пор, – изрек я, думая, что старики всегда говорят молодым нечто подобное. Я улыбнулся от этой мысли, а затем и мальчику, ведь мы оба купались в благословенных солнечных лучах и любовались красотой окна-розы.
Неделя шла за неделей, я погрузился в другие заботы. Согласно заветам Огмы, Владыки Знаний и Мудрого бога, его служители должны распространять знания и обучать прихожан, а также следить за их благополучием, чем мы ведем их к просвещению. Благодаря этому у приходского священника несметное количество обязанностей, но, я думаю, сейчас не время все перечислять. Достаточно сказать, я с головой ушел в них и потому мало обращал внимание на то, что юный Феслан до сих пор восхищен витражом. В одну из ночей, после Клятвы, когда мы завершили все наши дела и перешли к скромному ужину, он рассказал мне, что видел в окне нечто необычное. Я страшно устал и лишь в пол-уха слушал, как он объясняет мне:
– Скорее всего, внутри витражного узора или на гранях стеклянных пластин.
Мы сидели за небольшим деревянным столом в комнате, которая находится в задней части церкви, бок о бок с нашими спальнями. Было темно, свет шел только от лампы на столе, стоявшей в центре нашего скудного пиршества.
– Скорее всего – что? – переспросил я с полным ртом хлеба.
А вот юному послушнику кусок в горло не лез от волнения.
– Как я уже сказал, брат, – ответил он, – мне показалось, что там, в окне, что-то двигалось, когда садилось солнце.
– То есть свет как-то по-особому переливался на поверхности стекла? – уточнил я, глотая.
– Да, наверное, – Феслан опустил взгляд.
– Что значит “наверное”?
– Ну, хорошо, это не могло мне померещиться, – произнес он, посмотрев прямо в мои глаза. – Они двигались.
– Что двигалось?
– Силуэты в окне. Как будто с другой стороны что-то было.
– Может там и находилось что-то по другую сторону, Феслан. – Я ощутил прилив слабого раздражения. – Например, птица?
– Но я вышел на улицу и посмотрел, – возразил он. – Ни души.
Я допил последнюю каплю из чашки и встал.
– Тогда это и в самом деле был свет заходящего солнца, который мерцал на стекле, – заключил я. – А сейчас хватит об этом, Феслан. Пора спать.
После этого мы разошлись. Феслан никем не стал бы без своего послушания. Это все из-за меня.
Но сперва позвольте мне закончить рассказ.
Прошло еще два дня, и Феслан больше ни словом не обмолвился о витраже. Он стал тише воды, ниже травы и вяло выполнял свои обязанности. Я понимал, что мне нужно поговорить с ним, но попросту был слишком занят и отложил на потом, когда найдется время.
В ночь на вторые сутки, уже после возвращения в спальню, я различил странный шум. Я читал в постели, как частенько это делал, прежде чем погасить свою лампу и уснуть. Шум повторился вновь. Звук был такой, как если бы он шел со двора церкви. Возможно, кто-то стучал