мигом вопьется в кожу самый шустрый, да так что и не почувствуешь его, встрепенешься только, когда начнет сосать кровь, больно, неприятно. Но Виктор не обращал на них внимания. Скошенная трава мерно ложилась у его ног, шипящий свист косы словно отсекал посторонние звуки, гипнотизируя. И хотя опушка леса никуда не исчезла и слева и справа по-прежнему махали косами его друзья, пространство вокруг него словно расширилось, стало объемнее, появилось умиротворение, настоящее блаженство. Передряги минувших дней с их перестройками, неустройствами и «измами» разом отдалились, отодвинулись за горизонт, стали казаться далекими, туманными, эфемерными, фальшивыми. В этом первозданном соприкосновении с природой и была, казалось, настоящая правда, полное успокоение, успокоение, которое выше мирской суеты, выше всех мелких, ничего по большому счету не значащих передряг. Оно принесло с собой и веру в лучшее будущее, наполнив ею сердце Виктора. «Нет, нет, не зря человеку выпадают такие испытания. Может, для того, чтобы тот больше ценил жизнь, понимал ее, острее осознавал свое место в ней и роль, отведенную ему судьбой. Не напрасно все, — думал он. — Не зря»…
С запада вскоре потянулись низкие тучи. Поплыли неторопливо, плавно, как корабли в тихом течении. Митя-блаженный покосит, покосит, станет, засмотрится на них, прислушается к чему-то. Юрка его не подгоняет, не одергивает: такой оравой и без него управятся. Да и лишний раз Юрка Митю никогда не трогает, не ругает, если не заслужит, конечно.
Время от времени мужики подтачивали оселками косы или возвращались назад на стерню, чтобы хлебнуть из пластмассовой баклуши прохладной колодезной водицы, заглушить жажду да снова обрызгать себя аэрозолем. Он хоть и устойчивый, а всё одно помаленьку выветривался, и тогда от комаров спасенья нет, а значит, нет и работы.
Ближе к полудню стал накрапывать дождь.
— А ты, неладная, — вскинул Юрка голову кверху и заругал на чем свет стоит погоду. А начинали-то совсем без облачка. Правда, и без солнца.
Еще с полчаса покосили под мелким дождем, и Юрка сказал:
— Хорош, мужики, дела не будет.
Мужики распрямили спины, огляделись: почти половину с четырех утра выкосили.
— На сегодня шабаш, — всё еще удрученно разглядывая небо, повторил Юрка. — Да и времени-то ого-го сколько, Танька моя уже, наверное, и обед сготовила.
Все потянулись к дороге. Не успели выйти из кустов, как вновь услышали Юркин недовольный голос:
— От зараза! От шалопутка! Ушла, негодная!
Только тут мужики увидели, что от лошади и след простыл.
— Неуж увели? — всполошился Саленко.
— Какой увели? — буркнул Юрка. — Отвязалась, да домой ушла. Я ж говорил вам: тварюга хитрая, какой поискать, так и норовит обратно в стойло вернуться.
Мужики стали как вкопанные: что делать? До деревни километра с три будет. После такой горячей косьбы ноги едва волокутся, а тут еще и телега — разве бросишь?
Юрка крутит головой, колобродит мысли: тоже, видно, лень за лошадью возвращаться.
Митя подступил к нему:
— Пойду, приведу её.
— Да куда ты пойдешь, неладная, сиди тут! — прикрикнул он на него незлобиво, потоптался, поругался, наконец, решил:
— Пошли вместе. Что тут поделаешь? Надо идти.
Погрузили на телегу косы, инструмент и пошли. Кто в хомут впрягся, кто за постромки тянет — телега без оглоблей. Трое сзади толкают. Одного Митю-блаженного Юрка сзади на телегу усадил — не велика ноша: кожа да кости.
Мите не сидится на месте, ерзает то и дело. Вдруг соскочил: буду толкать, не хочу сидеть.
— Да где ж ты приткнешься-то? — рявкнул на него Юрка. — Только под ногами путаться. Иди следом!
Митя потянулся сзади.
Шли потихоньку. У всех лица серьезные, озабоченные: тянут лямку, улыбнуться некогда. Малой толкал-толкал телегу да и рассмеялся. Как же это: тройка удалая, а тянется, что дохлая кляча.
Наконец не удержался, крикнул:
— Эй, залетная! А ну, рысью! Поехали!
Саленко, который был в хомуте, остановился, сердито зыркнул на него:
— А ну, соколик, иди-ка сам в хомут впрягись, посмотрю на тебя, какой ты рысак.
— А что, и впрягусь, — не отказался Малой.
Саленко скинул с себя сбрую, Малой надел хомут на шею.
— Гей-я! Гей-я! — дернулся, натянул постромки, поскользнулся, да и чуть не упал.
Все засмеялись — чтобы не сказать заржали.
— Вот молодец, — сказал Юрка. — Да он и сам телегу до хаты докатит.
Неожиданно из-за деревьев выскочила на лошади Татьяна. Она уверенно и грациозно сидела в седле. Верховая езда будто омолодила её: щеки розовые, глаза блестят, густые волосы на ветру развеваются — как не залюбоваться тут?
Придержав возле передних пегую, она ловко соскочила на землю и слегка смутилась, видя, как, раскрыв рты, пялятся на неё мужики.
— Что вылупились, черти? — бросила с вызовом. — Бабу никогда не видали?
— Красивая ты, — неожиданно за всех ответил Митя-блаженный и потупился, будто ожегся её красотой.
Мужики от неловкости перед Юркой тоже отвернулись кто куда.
От безвыходного положения спасла их сама Татьяна. Она засмеялась, увидев все еще валявшегося на земле в хомуте Малого, и спросила:
— А чего вы телегу тянете?
— Потянешь тут, — проворчал Юрка. — Опять Хитруха отвязалась и домой ушмыгнула.
— То-то я жду вас, жду, а вас нет и нет. Потом прибегает Славка, кричит: мамка, мам, Хитруха пришла. Выглянула во двор, и правда — она уже у стойла траву наворачивает. Я к вам и поскакала. Хотя, если бы знала, что вы сами доберетесь, не спешила бы, — закончила она, улыбаясь.
— Ну да, поперли бы мы через всю деревню в узде. Телегу бы бросили, да за лошадью сходили, — пробурчал Юрка, от стыда пряча глаза.
— А что ж не бросили? — продолжала подтрунивать над мужем Татьяна, зная его безобидный характер. Но Юрка ничего не ответил.
Когда беглянку запрягли, все, как и поутру, облепили телегу и живо покатили в деревню. В этот раз лошадь сама трусила резво, ни разу нигде не останавливаясь. Знала наверняка, что бежит домой. Тем не менее Юрка, приобняв Татьяну, нет-нет да повторял свирепое свое обещание «спустить с Хитрухи шкуру».