крепежных тросов. Женька подал руку, помог взобраться. С замиранием сердца медленно, но мужественно Пашка выпрямился во весь рост. Как на этом шатком мостике умещались сразу несколько гимнастов, для него было загадкой. Он не знал, за что хвататься, чтобы не свалиться вниз.
Женька вовсю веселился, шуточками пытался сбить страх у новичка. Одной рукой подтянул трапецию, другой крепко прижал Пашку к себе.
– Иди ко мне, мой суслик! В мои нежные объятия!..
«Суслик», который был на целую голову выше Женьки, глянул вниз и заметно побледнел. Во рту моментально стало сухо. Он провел языком по губам. Манеж, такой привычный и просторный, казался отсюда небольшой розовой тарелкой, а широкая страховочная сетка – узкой, в мелкие квадратики, лентой.
Пашка с трудом воспринимал смысл советов: как раскачаться на трапеции, когда ее отпустить, чтобы при сходе спиной упасть на сетку, как это делают все воздушные гимнасты. Сейчас он видел только узкую клетчатую полоску, в которую ему предстояло упасть. Но она была так далеко внизу…
Женька по-прежнему крепко прижимал к себе левой рукой Пашку, в другой держал трапецию. Под его ладонью ощутимо трепетало сердце молодого пацана. Оно молотило гулко и часто. «Хм, молодец! При всем при этом неплохо держится. Я в первый раз на мостике выглядел намного хуже…» – Женька вспомнил свое знакомство с цирковым поднебесьем…
– Держись за «палочку» и не трусь – ниже манежа не упадешь.
Назад дороги не было. Пашка поправил лонжу. Стараясь выиграть время и хоть немного убрать предательскую дрожь, постучал ладонями о мешочек с магнезией, как это делали воздушники. Приготовился. Облако порошка на мгновение закрыло манеж. Кисти рук стали сухими. Женька комично чихнул и с улыбкой подал Пашке гриф трапеции, в который тот вцепился, как хватается за соломинку тонущий в океане. Сердце Пашки заколотилось еще сильнее. Он глянул вниз и увидел, нет, скорее ощутил, насмешливую улыбку Вали.
Пашка набрал в легкие воздуха, помедлил секунду, закрыл глаза и отчаянно бросился с мостика в бездну неизвестности. Трапеция, словно гигантский маятник, качнулась из одного конца цирка в другой, увлекая за собой худое тело, вцепившееся мертвой хваткой в перекладину и во чтобы то ни стало пытающееся выжить. Дыхание у него перехватило, судорога сжала горло…
– Сход! – скомандовал пассировщик с земли, перебирая веревки страхующей лонжи. Теперь Пашкина жизнь всецело находилась в его опытных руках. Прежде чем начинающий воздушный гимнаст разжал онемевшие пальцы и понесся спиной в сетку, команда «сход!» прозвучала не менее пяти раз на разные интонации, и однажды даже сдобренная словами, которые не говорят при женщинах и детях. Пашку скорее заставили разжать пальцы, вцепившиеся в гриф трапеции, буквально стащив его лонжей. Но этого он даже не заметил…
Несколько секунд «полета» показались ему вечностью. Вдруг падение замедлилось. Жесткая сыромятина спасительной лонжи впилась сначала в спину, потом в живот, и новоиспеченный гимнаст благополучно приземлился на шею, не сломав ее и даже не повредив.
Лежа на еще покачивающейся сетке и выходя из полуобморочного состояния, Пашка услышал аплодисменты гимнастов и голос Виктора Петровича:
– Хватит лежать, герой, ниже уже падать некуда!
Нетвердой походкой Пашка подошел к барьеру и сел на него…
Бывший полетчик замолчал, возвращаясь из далеких восьмидесятых. Помедлил. Покусал губы. Потом снова загорелся, заторопился, словно не сказал самого главного. Он говорил, говорил…
Глава семнадцатая
…Матушка Серафима стояла у окна своей кельи. С высоты косогора смотрела на спящие в ночи просторы Воронежского водохранилища, освещенную фонарями линию Чернявского моста, который разделял город на берег левый и берег правый. Так поделилась ее жизнь по годам на половинки – цирковую и церковную. Вспомнилось:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа…
Не спалось. Отчаянно. До боли в сердце. Оно последнее время странно жило своей жизнью. Неожиданно взрывалось ритмом, будто птица билась о прутья тесной ненавистной клетки, словно из последних сил пыталось вырваться на волю. То вдруг затихало, ударяло в грудь слабо, с большими провалами…
Серафима осенила себя крестным знамением и открыла окно наружу, пустив свежий ветер в свое темное жилище. Внизу пронзительно пахло отцветающей сиренью. Стояла оглушающая тишина, которую нарушали лишь проезжающие вдалеке по мосту одинокие машины. В углу, перед образами, горела лампада. Язычок пламени иногда шевелился, когда едва улавливаемый сквозняк, залетевший «на огонек», робко пытался потревожить плотный сумрак стен и разбавить настоявшийся запах ладана тонким ароматом наступающего цветущего лета. Сирень…
Вдруг в памяти ярко, фейерверком: Ленинград, Марсово поле, бушующая в цветении сирень, смеющийся Пашка с огромной охапкой наломанных сиреневых веток, милицейский свисток (только в Ленинграде у постовых тогда еще оставались свистки) и они, бегущие к Дворцовому мосту. Потом они шли по мосту на Васильевский, к ее бабушке, где устроились в крохотной комнатушке, сбежав из цирковой гостиницы. Там был их «медовый месяц». И не один… Пашка на Дворцовом тогда впервые признался ей в любви. Как рыцарь благородной даме, стоя на одном колене. Их обходили, улыбались, не мешали. А потом она шла по парапету моста, словно по канату, балансируя букетом сирени, как веером. Под ней внизу кипела черная Нева. Рядом бледный Пашка, то и дело повторяющий как мантру: «Валечка! Валечка!..», готовый броситься за ней в случае чего. Милицейская машина, короткий арест, и с сиреной, с ветерком на Васильевский, до подъезда их дома. Молодость!..
Матушка Серафима поймала себя на том, что стояла, смотрела в окно и улыбалась. Сирень…
Очередная ночь была без сна. Который день. Ни одна молитва не помогала. Было ощущение, что стены жмут, сдавливают. Потолок вот-вот упадет и придавит могильной плитой.
Серафима стала глядеть в небо. Губы ее шептали покаянные молитвы. Память снова опрокинулась фрагментами кинохроники в прошлое. Ярко. Зримо. Словно не было десятков лет пропасти между «до» и «после». Для нее все прошлое было – здесь и сейчас…
Она смотрела на Большую Медведицу. Улыбалась. Увлекшись мелькающими в сознании образами, не смогла избавиться от искушения, а может, и не захотела, заговорила вслух, словно рассказывая самой себе:
– …Наша с тобой звезда!.. Во-он та, последняя в ручке «ковша». Ты называл ее Бенетнаш. Иногда – Алькаид. Третья по яркости звезда Большой Медведицы.
Говорил, что ей одиноко одной с краю – вот ты и выбрал ее себе в подруги… Вы долго были одинокими странниками во Вселенной. Она в космической, ты – в цирковой…