одержимы манией быть всегда светскими людьми. Из любви к светским манерам отказываются от страстного порыва, от бурности сердца, от раскатов голоса, от криков и даже от слёз. Желают оставаться холодными во что бы то ни стало всюду, у постели обожаемой особы, перед смертью или перед счастьем. Из любви к светским манерам никогда не говорят о том, что делают, так как нужно быть гибким и лёгким в разговоре. Когда удалятся женщины, побеседуют немного о политике, но не слишком: это было бы противно светским обычаям!..
Все ваши литераторы должны быть светскими людьми, потому что вы не представляете себе романа, действие которого происходит не в большом свете. Сколько бы вы не старались быть современными, вы ещё сохраняете средневековое разъединение господина и слуги, основанное на нелепом обожании богатства. У вас в обычае говорить, что никогда ни один богатый не был повешен в Англии. Вы присоединяете к этому не менее нелепое презрение к бедному. Его интеллектуальные силы и даже его гений не кажутся вам пригодными в дело; а между тем вы любите интеллект и культуру, и вы самые ярые пожиратели книг, каких я знаю.
Но это только способ наполнить ваш досуг.
Вам неведомы великие интеллектуальные лихорадки, острое и отважное влечение к идеям, порыв воображения к неизвестному; страсть к будущему, жажда революции. Вы ужасающе рутинны. Ведь вы твёрдо верите, что пуритане спасли Англию, и что целомудрие важнейшая добродетель народа!
Вспомните злосчастное и смешное осуждение Оскара Уайльда1, которого Европа ещё не простила вам. Разве не кричали вы в ваших газетах, что следовало поскорее отворить все окна, потому что зараза кончилась?..
Естественно, в этой атмосфере лицемерного и рутинного формализма ваши молодые девушки умеют заводить очень далеко, с простодушным изяществом, самые рискованные шалости, чтобы тщательно подготовиться к браку: неприкосновенному уделу супружеского благочиния!..
Что касается двадцатилетних людей, то почти все они в течение известного времени бывают гомосексуалами, се qui est d’ailleurs absolument respectable2. Это влечение развивается у них в силу известного рода интенсификации товарищества и дружбы, в атлетическом спорте, до тридцатилетнего возраста, возраста труда и порядка, когда они возвращаются из Содома, чтобы обручиться с какой-нибудь бесстыдно декольтированной девушкой. Тогда эти люди торопятся осудить с суровостью новообращённого поддельного мужчину, упорствующую полуженщину.
Не заявляете ли вы себя крайними формалистами, утверждая, будто нельзя узнать человека, не разделяя с ним трапезы, чтоб изучить его манеру есть. Ибо как могли бы вы судить по манере есть о нас, итальянцах, обедающих всегда на скорую руку, подгоняемых любовью или арривизмом3?
Вы присоединяете к этому неотвязное желание сохранять во всем видимость приличия и мелочную манию к этикеткам, маякам и ширмам всякого рода, изобретённым ложной стыдливостью и ходячей моралью.
Но я не хочу настаивать и спешу выразить вам нашу главную претензию, указать на ваш главный недостаток, которым вы наделили Европу, и который, по моему мнению, вредит вашему чудесному практическому инстинкту и вашему уменью быстро жить.
Я говорю о вашем снобизме, состоит ли он в страстном, исключительном культе чистой расы у ваших аристократов или создаёт нечто вроде религии моды и превращает ваших знаменитых портных в верховных жрецов утраченных религий.
Я имею в виду также повелительные и догматические нормы житейского устава и священные скрижали comme il faut4, следуя которым вы с поразительным легкомыслием пренебрегаете и отметаете истинную ценность индивидуума, раз он нарушает верховный закон снобизма.
Вот что делает необыкновенно искусственной вашу жизнь и превращает вас в самый противоречивый народ на земле. Так что при всей вашей интеллектуальной зрелости вы имеете иногда вид народа, находящегося в процессе образования.
Вы изобрели любовь к гигиене, обожание мускулов, острое влечение к усилию, торжествующие в вашей прекрасной спортивной жизни.
Но вы доводите, к несчастью, ваш преувеличенный культ тела до презрения к идеям. Вы увлекаетесь страстью только к физическим удовольствиям. У вас почти нет платонической любви – это хорошо – но слишком много сочных блюд. И эта притупляющая религия стола, утоляющая все ваши скорби и все ваши заботы!..
Вы извлекаете из вашей чувственности огромную безмятежность перед моральным страданием. Очень хорошо!.. Перестаньте же придавать такую важность физическому страданию!
Вас считают очень религиозными. Чистая внешность. Вы не заботитесь о высшей внутренней жизни, и вашей расе чуждо истинное мистическое чувство! С этим я вас поздравляю! Но вы, к несчастью, предпочитаете прятаться под крылышко протестантизма, няньки высшего интеллекта, который избавляет вас от труда и усилия мыслить свободно, без страха и без надежды, как чёрное знамя в потёмках.
Интеллектуальная леность, вот что заставляет вас так часто преклонять колени, – а также любовь к условному и ребяческому формализму.
Никто больше вас не любит телесных удовольствий, а между тем именно вы притворяетесь самым целомудренным народом в Европе!..
Вы любите и великодушно принимаете всех революционеров, что не мешает вам торжественно защищать принципы порядка! Вы обожаете прекрасные летательные машины, которые задевают колёсами землю, море и облака, и тем не менее вы бережно сохраняете малейшие обломки прошлого!
В конце концов, точно ли это недостаток? Не принимайте всех моих замечаний за упрёки… Противоречить самому себе значит жить, а вы умеете отчаянно противоречить самим себе.
Но я знаю, с другой стороны, что вы питаете глубокую ненависть к немецкой неповоротливости, а этого достаточно, чтобы отпустить вам все ваши согрешения.
Ф.Т. Маринетти
<Декабрь 1910>
11. Против пассеистского Рима
Я только что высказал вам в очень сжатой форме, что мы думаем об Англии и об англичанах.
Должен ли я выслушать любезный ответ, который уже угадываю на ваших устах?
Вы, без сомнения, хотите остановить мою невежливость, высказав мне всё хорошее, что думают об итальянцах и об Италии… Ну, нет: я не желаю слушать!
Похвалы, которые вы готовы высказать, могут только огорчить меня, так как именно то, что вам любо на нашем милом полуострове, есть предмет всей нашей ненависти. Вы проезжаете по Италии, тщательно разыскивая следы нашего гнетущего прошлого, и вы счастливы, безумно счастливы, если можете бережно увезти с собой какой-нибудь жалкий голыш, попиравшийся ногами наших предков.
Когда же вы отделаетесь от лимфатической идеологии плачевного Рёскина1, которого мне хотелось бы сделать окончательно смешным в ваших глазах?
С его болезненной мечтой о деревенской и примитивной жизни; с его тоскою по гомеровским сырам и легендарным прялкам; с его ненавистью к машине, пару и электричеству, этот маньяк античной простоты походит на человека, который, достигнув полной телесной зрелости, пожелал бы снова улечься в колыбель