С вечера еще, когда углубились в чащобу, мгновенно сменившую закат густыми сумерками, бросил не оглядываясь:
— Шмутки взяли? — точно не заметил за плечами у Антона Клавкиного рюкзака, в котором лежали еда, кружки, старая стеганка.
— Да, да, Антон взял, — отозвался Борис.
— Не тебя спрашиваю. Могли б и разделить поровну, шагать неблизко.
Гудели натертые ноги. Неожиданно оторвался край подошвы, дядька умело перевязал мягкой проволокой — все у него было впрок. С Борькой он вообще не разговаривал, подчеркнуто не замечал, словно того и не было рядом. Садясь передохнуть, Антон перехватывал его сумрачно-насмешливый из-под густых бровей, едва ли не с презрением устремленный на Борьку взгляд. Тот отвечал ему тем же.
Раза два на привалах дядька уходил охотиться в какие-то «свои» потаенные места, стрелял открыто, притаскивал рябчиков, однажды даже двух тетеревов — для кормежки, а часть в сумку на случай встречи с немцами. Охотник со спецразрешением от властей, в чем он сам признался не без самодовольства. Они же с Борисом в этом случае должны были по его сигналу уходить с тропы в гущу леса и оставлять его одного.
Костер он разводил сам с одной спички. Потом сидел отдалясь или уходил на время — что-то высматривал окрест. Прикидывал, что ли, как им дальше идти? Однажды Антон спросил:
— Не сбиться бы с пути. Еще заплутаем.
Дядька не сразу ответил.
— Как ни плутай, — буркнул неопределенно, — от себя не уйдем.
И снова шли, теряя счет времени. Немели щиколотки, сбивалось дыхание, как бывало на курсах, на марш-бросках по пол сотни километров с полной выкладкой.
Однажды сказал проводнику в спину:
— Может, передохнем?
— Рано…
И опять продирались в нехоженой чащобе, ветки били по щекам, и надо было напрягаться изо всех сил, заслонять лицо рукой — беречь глаза.
Чтобы как-то перемочь себя, отвлечься, Антон принимался считать до ста, потом до тысячи, ожидая привала. Потом стал думать о Клавке с такой обостренно вспыхнувшей на расстоянии сожалеющей грустью, точно оставил ее навсегда… Перед самым их выходом она затащила его в свою боковушку и, отдавая стеганку в дорогу, все не решалась приблизиться, снизу смотрела на него. Потом вдруг протянула кисет — огромный кожаный, с цветным шнурком, должно быть, дедов.
— Возьми.
— Не курю же.
— Пригодится.
Она отвела глаза:
— Вот и повидались…
На привале, когда Евдокимыч по обыкновению ушел разведать местность и они остались одни, Борька, жуя сухарь и глядя куда-то в сторону, с видимым безразличием спросил:
— Что там она обо мне думает?
Удивительно, как он вообще полюбопытствовал, отважился. Наверное, все-таки глубоко она в нем сидела, Клавка, так глубоко — снаружи и не приметишь.
— Ничего особенного.
— Мне это важно.
— Зачем?
— Хм… Значит, нужно.
— Зачем?
— Жив буду, вернусь. Устраивает? — усмехнулся Борис, — Так уж я слеплен, однолюбом.
Его он, как видно, в расчет не брал. Но обиды не было. Антон с интересом вглядывался в отвернутый твердый профиль с жующими усиками. Было что-то жалкое в этом апломбе, и Антон сказал неожиданно для себя:
— Сам же оттолкнул ее.
— Да, конечно, сам себе все испортил. — Он явно спасал свое мужское самолюбие, хватаясь за подброшенную соломинку. И Антон торопливо пожалел его:
— Простила.
— Вряд ли… Непохоже.
— Да нет у нее ничего за душой! — На этот раз он не лгал. Хорошо, что Борька не понял или сделал вид, покивав головой. Вдруг произнес, видимо, додумывая вслух какую-то неотступную мысль:
— А впрочем, не за немца же ей замуж выходить. Никуда не денется.
И впервые Антон подумал, что Борис с Клавкой были… близки. И долго еще сидел, глядя перед собой, боясь поднять глаза.
…Зудела спина, ноги были как не свои, за глоток воды, казалось, отдал бы полжизни. Но воду пить в таком переходе опасно, он знал это по опыту, знал, видимо, и дядя Шура, у него все, было рассчитано… В чуть брезжущем сквозь кроны рассвете заредел подлесок, за которым вдали, за прогалом, вновь затемнела полоса леса. Старик, оглянувшись, обронил:
— Вдоль кустарника, делайте все как я. Быстро!
Вскоре стала ясна причина спешки: эту ложбину с белыми хатками на взгорье, далеко влево надо было пройти затемно, незаметно.
Еще километра два, немыслимо долго, они пробирались, пригнувшись в хилом кустарнике, и по-пластунски на открытых местах, пока в самой глубине лощины, под холмами не заблестела речка — неширокая, петлистая, поросшая ивняком, за которым темно посверкивала быстрая вода. Старик стал раздеваться, приказав им сделать то же: скатали одежду и, привязав на загорбок, ступили в воду, неожиданно оказавшуюся в августе обжигающе холодной, аж сердце зашлось. На стрежне дно ушло из-под ног, и они какое-то время плыли, задыхаясь от холода. Уже на том берегу после такого купания стало легче ползти. Где-то далеко позади остался сносимый ветром, лай деревенских собак, крик петухов. Когда вошли в пахнущий влагой утренний лес, рубахи уже снова были мокры от пота.
В какой-то яруге, поросшей ольхой, где было темно даже на заре, в первых лучах солнца, пробивавшихся сквозь листву, проводник молча остановился, сказал, присев на пенек:
— Привал.
Антон опустил мешок, лег, уткнулся в него. Земля поплыла, покачиваясь, на миг все исчезло. Очнулся оттого, что дядька легонько вытаскивал из-под него рюкзак.
— Поедим, доставай там, — сказал дядька, отпуская рюкзак, в котором хранились остатки птицы. — На пустой желудок не сон. Часа четыре в запасе, належишься.
Почему именно четыре? Он не спросил, проводнику видней, к передовой, должно быть, надо выходить в темноте. А сколько уже позади? Накружили…
— Ну что, — сказал дядька, раскладывая на лопухах снедь, — хватил лиха?
— Мы-то ладно, а вы ради чего мучились?
— Ради батьки твоего, — неожиданно буркнул старик, — а ты думал, ради твоих красивых глаз или твоего принципиального дружка?
Не спеша достал фляжку, разлил по железным рюмочкам, сложенным одна в одну.
— Теперь и по глотку можно. И даже с тостом.
— Мы о тостах не забываем, — произнес Борис. — За нашу победу.
И не дожидаясь, первым опрокинул рюмку.
— Да уж, — молвил дядька, — в одиночку его не осилишь… В одиночку спастись можно, и то разве лишь черту душу продашь…
Треск ветки в костре в лесной шумящей тишине, и долгий, нестерпимо тяжелый Борькин взгляд исподлобья. Старик неловко нагнулся, прикурив от уголька.
— А то шумим, ангелы правоверные. На коне шашкой машем, друг друга по мордам, чтоб чужие боялись. А прижало — в штаны напустил.