— Язык твой понравился. Сборная солянка. И помолчи, а то и сам схлопочешь.
Васька дернулся с места, побелев костистым своим лицом, но Богданыч ловко удержал его, усадил на место.
— Не рыпайся! Нашли время…
— Строят из себя грамотных, — проворчал Васька. — Дома небось пирожными обедал. Мамочка-папочка!
— А ты, — все еще рассеянно усмехнулся Богданыч, — небось тоже с фотоаппаратом на хлеб с маслом подшибал.
— Между прочим, я по ночам с катеристом ходил. Пандопуло фамилия, хороший человек, грек. Греки, они вообще хорошие, древний народ, может, слыхал, а? То-то. Если б не война, сдал бы на лоцмана. Это тебе не «птичку» щелкать.
— Фотограф, — вставил Антон, идя на примирение, — тоже достойная профессия.
Ему хотелось скорей кончить трепотню и услышать от Богданыча, что им делать дальше. Старик был его единственной надеждой, и вообще от них зависело все — это было ясней ясного.
— Достойная… Подальше от этой суеты пляжной. Дамочки… Кавалеры. Щелкаешь их — тараторят: ах, я так сяду, ах, пожалуйста, в полупрофиль, а вечером на бульваре здрасте не скажут. А лоцман — фигура! Уважение тебе, и сам себя уважаешь. — Васька мечтательно прищурился, выдвинув кадык. — Купил бы хату, виноград завел с беседкой.
— Детишек, — заметил Богданыч.
Васька промолчал, лишь чуть нахмурился.
— Обстановка-то вам хоть немного ясна? — вдруг спросил Богданыч Антона.
Квадратный смуглый лоб его в блеклых от пыли морщинах оставался сумрачным, озабоченным.
— Как у негра В желудке, — фыркнул Васька.
— Примерно, — сказал Богданыч, прислушиваясь к орудийным перекатам. — Тут с Десны, — он кивнул назад за холмы, — дня три назад нас и турнули, потом мы их, потом в кольцо залезли, еле выбрались лесами, кто как мог — такая каша была! Десять километров три дня тащились под носом у ихних засад, в болоте по ночам торчали. А сейчас хрен поймет, где мы, где они.
— А я этот овраг помню, — вклинился Васька, показывая за кустарник. — Когда за патронами в армейский тыл мотали, тут еще дорога недалеко. За водой бегал вниз, потом от «мессеров» ховались. Ей-богу, тот овраг…
— Когда это было, — отмахнулся ефрейтор Донченко. — Ночью придется идти, на ощупь. — Веки его сонно тяжелели над коричневой тусклостью глаз. — Что у нас в наличии? Фотограф без патронов, у меня один диск да твой пистолет.
— Да, мой, — сказал Антон, стараясь не глядеть на Бориса.
Донченко смерил их взглядом.
— Счеты свои, не знаю, что там у вас, оставьте до своих. Зараз нас четверо, как один кулак, друг за дружку стоять… Ясно? Ну вот, зайдем подальше в овраг, в гуще отоспимся до сумерков. а там с богом…
* * *
Засветло наткнулись на опрокинутую немецкую фуру, видимо, сбитую под откос орудийным разрывом. Стянули с убитых три пятнистые плащ-накидки, взяли два трофейных автомата, третий был разбит в щепу. Автоматы, легкие, с удобными запасными рожками, Богданыч отдал Антону и Борису, наскоро объяснив, как ими пользоваться. Васька со своей пустой винтовкой обиды не выказал, прикинув, что тащить винтовку и автомат было бы тяжело с его хромотой, а бросить винтовку нельзя — личное оружие.
…В полночь, зябкую от сырых наползавших туч, проплутав по овражным руслам, выбрались к немецким тылам. Сплошной линии фронта на этом участке, должно быть, и впрямь не было: то ли немцы, прорвавшись, закрепились кое-как, ожидая подкрепления, то ли это был второстепенный участок, которым нарочно отвлекали на себя противника, активно беспокоя нашу передовую, — огонь был редкий, но не стихал, как бы перекатываясь с фланга на фланг.
Они лежали на кромке оврага, вглядываясь в темень с всплывавшими как из-под земли огненными трассами, как бы обозначавшими опорные пункты, очевидно, соединявшиеся где-то в глубине позиций. И лишь вдалеке, на правом фланге немцев, жиденько взбрызгивала автоматными посверками траншея, упиравшаяся в темную, подсвеченную вспышками стену леса. Дважды они совались к нейтралке, но, видимо, задевали какие-то хитрые сигналы, разбросанные немцами в мелком кустарнике и по краю поля, — тотчас начинали бить минометы, лопалось горохом пулеметное сеево, с нашей стороны тотчас отвечали, и эта огненная метель, гладившая поле, не давала поднять головы.
Наверняка впереди были минные поля, если даже здесь, под носом, было понатыкано сюрпризов. На одном из них подорвался Вадька и только чудом остался жив, осколок задел голень, забинтовали куском от исподников. Вытащенный в овраг Борисом, он с тем же булькающим хохотком нещадно, с вывертом матерился.
— Это ж надо, и все в ту же, захромевшую. Ой, не к добру это, раздери их в бога, в душу Гитлера… Потеряю ее, голубку, как пить дать, сердце чует…
Как назло, рвануло ветровым ливневым дождем, видимость стала еще хуже, ползти по. раскисшему полю — верная смерть. Однако дождевая завируха была и на руку, по знаку Богданыча поползли позади немецких траншей, тылами, изредка останавливаясь, пережидая, пока ефрейтор высмотрит дорогу.
Ветер будто взбесился, сек дождем. Антон старался прятать лицо, и, хотя плащ-накидка, отдававшая чужим прогорклым запахом, была натянута на голову, вода с подбородка просочилась к животу, было холодно, сыро, кровь толчками билась в висках, и при одной мысли, что ползешь в темноте неизвестно куда, и, где тут, на разгвазданной земле, вдруг оборвутся- эти толчки и ты останешься лежать с пулей в башке глазами к небу, тело вдруг тяжелело, наливаясь тяжким отчаянием. Но он продолжал ползти на хриплое впереди во тьме дыхание Богданыча.
— Может, подождать рассвета, чтоб не вслепую, — прошептал Борис, когда все сползлись в кучу.
— Как раз и пощелкает, как воробьев, — огрызнулся Васька, опасавшийся за свою ногу, — прорываться на свету нужна скорость, с ногой не побежишь.
Каждый понимал, что без броска уже не обойтись. Ефрейтор напряженно вглядывался в сторону, петлявшей к лесу траншеи, даже палец выставлял, словно бы прикидывал расстояние. Позиции немцев угадывались по редким вспышкам и огненным струям, летевшим в сторону нашей передовой.
— Смотри! — вдруг прошептал Васька, показывая назад и в сторону. Там началась какая-то возня, сквозь приглушенный рокот моторов слышался говор, отрывистые команды, мелькание фонарей, скрежет, скрип…
— Вижу…
— Огневые ставят для пушек. И проволоку потянули, точно, ослепнуть мне, япона мать. Вторая линия…
В шуме дождя слышно было тяжелое, дыхание, теперь всем было ясно: они оказались между немцами как в западне.
— Вот так, значит, — сказал Донченко, зайдясь надсадным кашлем курильщика, все затаились, пересиливая паузу. — Траншея вон та, — он указал пальцем в сторону леса, и было непонятно, что он там мог различить, — не сплошная, вон ее начало, где МГ пуляет. Запасная, должно быть, отсечная. — Голос его засипел отрывисто, жестко. — Стреляют редко, дежурно, остальные, надо думать, спят. Автоматы, у нас трофейные, накидки тоже проскочим прямиком. Иного выхода нет. Ясно всем?