Антон молчал, раздумывая, держал тон. Борис, напротив, — необычно оживленный; невпопад, с перебое ром подшучивал над их «благородным собранием», видимо, от неловкости, взвинченный Клавкиной холодностью, с какой она расставляла по столу посуду с приглашением «есть — не стесняться», а перед ним, Борькой, молча. В тарелках разносолы, розовое сало, зажаренный бок лося. А посередке старая, зеленого стекла, с глубинкой, кварта и уже налитые рюмки. Пошутил:
— А ничего вас немцы кормят!
— Сами кормимся, — буркнул дядя Шура, не удостоив Борьку взглядом, — своими руками.
— И ногами. Охотников ноги кормят. А заставы в лесу не мешают?
Словно заведенный, Борис лез на рожон, как видно, стараясь уяснить, что тут к чему, в этом доме. Хозяин взял рюмку, Борис тоже. Косвенно оглянув всех, спросил:
— Ну за что?
— У нас без тостов, — обронил хозяин, — отвыкли от праздников.
— И не скучаете? — шутовски спросил Борис.
— Да… некогда. Трудимся.
— На кого, интересно?
— На себя, конечно.
У Бориса криво дрогнула щетка усов, не обращая внимания на колючий взгляд Клавки, державшей начатую рюмку, уточнил:
— Власти не помеха?
— Индусы говорят, — хозяин усмешливо с хрустом разгрыз огурец, — чем меньше власти вмешиваются в мирские мелочи, тем прочней благоденствие.
— По-индусски зажили…
— А вообще, — пробубнил дядя Шура, на мгновение словно уходя — в себя, — каждый человек должен чувствовать себя хозяином. Каждый! Хозяева холуев не плодят. Догматики их плодят. Слепых щенков, кусачих…
— Вот именно, — выдавил Борис, хотя «вот именно» вовсе уж никуда не лезло, — только зла не таим.
В этой пустой, казалось бы, отвлеченной перебранке Борька с его неуклюжей петушистостью оставался потерпевшей стороной и явно пасовал, хотя виду не показывал. Антон толкнул его под локоть: «Спокойней!» Борис картинно развел руками, как бы говоря: «Спокоен, как никогда».
— Да, не таим!. — повторил он. — А вот вы, — Александр Евдокимыч, к сожалению… («Ну да, Евдокимыч он, — подумал Антон, — совсем забыл, а Борис помнит».) — Никто не виноват, что у вас тогда сложилось так несчастливо. Обстановка требовала принципиальности.
— Ну, — беззлобно отмахнулся дядя, как бы думая о чем-то своем, — мы люди не гордые, прежде всего были требовательны к самим себе, на жизнь не жаловались.
Борька чуть побледнел.
— И в чем же были ваши требования? — промямлил он.
— А в. том, чтобы иметь свое, мнение на нашей благочестивой кафедре. И чтобы каждый мог. Независимость — великая вещь.
— Немного туманно, — нарочито хохотнул Борис, наверное, И сам чувствуя, что лезет в бутылку, но уняться не мог. — Субъективизмом попахивает.
— Э, словеса, — снова как бы небрежно обронил дядя, прожевывая кусок. Огромный, оскорбительно равнодушный, точно слон, в ногах у которого путается собачонка. — Напичкали вас… О чем говорить?
— А вы продолжайте, может, что прояснится. Не терплю тумана!
Неожиданно Клавка стукнула по столу кулаком, тонко запели рюмки. Антон с удивлением смотрел на ее вмиг переменившееся лицо со вздернутым, точно обрубленным носом, сжатыми в нитку губами. Вот уж чего не ждал — свары за столом. Но угодничать перед хозяевами тоже было ни к чему.
— Хватит, — сказал он тихо. — Хватит, Борис, Клава, побереги посуду.
— Смотри, и он туда же, заговорил. — Она посмотрела на дядьку, точно призывая его в свидетели. — Гостюшки дорогие…
— Какие есть. Мы вам не навязывались. Кончай жевать, Борис.
Но тот в неуместном запале своем все еще рвался расставить точки — очень это важно было дурачку, даже жаль его стало.
— Зря, — повторил Борис с усилием. — Понимаю, сердитесь на меня за тот случай с Клавой. Но я тоже поступал так, как требовали мои принципы. Вопреки дружбе с вашей племянницей.
Хозяин даже есть перестал, вопросительно поглядывая то на Бориса, то на Клавку. Та отвела глаза, и Антон вдруг понял, что дядька вообще не в курсе той старой истории с их. групповым собранием, точнее, не связывал с ней Бориса. То ли Клавка решила уберечь свои отношения с ним в надежде на их общее будущее, то ли просто утаила тогда свои беды от единственного родного и без того хватившего лиха человека.
— Я что-то вас вообще не припоминаю, — сказал дядя.
Разумеется, вспомнить ему Бориса было трудно, в их группе, он успел прочесть всего лишь несколько лекций.
— Возможно, — сказал Борис, — семинар ваш только начинался, и народу было много.
— Любопытно, — засмеялся Александр Евдокимович, и лицо его как-то даже смягчилось, — значит, были принципиально против: субъективист и кто там еще, гнилой критикан. А на семинары все-таки ходили. Нравилось? А когда все навалились, и вы ручку приложили?
Однако ученый был с зубами. Повисла неловкая пауза. Казалось, Борьку слегка трясло, сидел набычась, с пятнами на скулах. И молчал, хотя мог бы возразить: всего-то успел побывать на одном семинаре,
— Или вы действовали материалистически: чтобы бороться С противником, надобно его знать?
— Близко к истине. — И глухо умолк.
— Элементарный фанатик, больше никто, — кинула ему Клавка. — Или, проще, приспособленец.
— Не думаю, уже вовсе. спокойно-беззвучно посмеиваясь, изрек дядька, — просто существует категория людей, живущих по формуле: Наполеон прав, потому что он — Наполеон. Канон, который иные воспринимают как непреложную данность, истину. Подобно. тому как в алгебре икс и игрек. Даже не задумываясь, что за ними стоят живые люди. Просто оперируют готовой формой. Догматизм! — выпалил он вдруг, вытаращась на Бориса, который казался внешне невозмутимым, и лишь тонко дергавшиеся усики его выдавали волнение. — А по мне лучше живая ошибка, чем мертвая догма, тем более что ошибок я не боялся, потому что…
— Я говорил, что думал, — прервал Борис, — по крайней мере, верил. Своим, а не чужим. …потому что скрытая ошибка ядовита. И потом, экономика не алгебра.
— Экономика — наука, а неточная наука не наука. Он, видите, ли, верил. Каким попам? Или вы друг из дружки идолов лепили? И хоть бы спор-то был по существу, а то ведь по форме. Показуха — это формализм, а я, значит, молчи и не пикай? — Он помолчал. — Мы гражданскую почему выиграли? Воевали все. Не просто поротно, поэскадронно, а подушно. Каждый знал свой маневр и цель. Глупый приказ побоку. Троцкому в Царицыне фигу поднесли, Буденный сломал канон — разбил Мамонтова…
— Другое время…
— Время другое, принцип тот же — сознательность. Отсюда и дисциплина одна для всех в сочетании с достоинством ума и внутренней свободой. Равенство и братство! А вы по кому ударили, по своему же брату профессору. Один дурак гавкнул, остальные накинулись скопом и давай рвать. Как шавки… Он, видите ли, верил. А сам тикаешь?