Читать интересную книгу Моцарт в джунглях - Блэр Тиндалл

Один мой парень, неряшливый скрипач со Среднего Запада, играл вторую скрипку по всему городу: в симфоническом оркестре Квинза, в Лонг-Айлендском филармоническом, в барочном, де́тище Аллендейла. После развода он жил с черной собакой в полном соответствии с холостяцкой модой семидесятых. Одну из стен его спальни занимал огромный гардероб с зеркалом, оставшийся со времен брака. В гостиной стоял резной деревянный диван вишневого цвета. Спинка в мавританском стиле была обита алым панбархатом. Оранжевый телефон красовался рядом с радиоприемником марки Heathkit и телеграфным ключом.

Я просыпалась в этой квартире много раз.

В свои тридцать семь мой парень ни разу не курил траву. На самом деле он вообще ничего не курил, поэтому я решила сделать брауни с травой. Я где-то слышала, что если смешать ее с маслом, эффект будет оптимальным, и добавила в брауни целую унцию. Запах плыл по всему коридору. Закончив, я разрезала пирог на девять больших кусков. Мы съели по одному, а через четыре часа еще по одному. Расправившись с брауни, мы уселись на диване посмотреть на Мэрилу Хеннер в «Такси».

Когда я проснулась, было совсем темно. Радиатор шипел, как питон. Питон. Да я бы змею съела! Мой парень бросился на шкаф, убежал в другую комнату и рухнул на пол.

Лежа лицом вниз, он затих. Я перевернула его и подложила под голову подушку. Он пошевелился, да и дышал довольно громко, так что я успокоилась.

И тут он задергался. Собака залаяла.

– Я звоню девять-один-один, – сообщила я.

Он промямлил что-то насчет копов. Я заверила его, что укуриваться совершенно законно. К тому же все улики уничтожены.

В четыре утра двое полицейских вломились в дверь, и тут же отскочили, прямо как копы из Кейстона, и столкнулись с фельдшерами. Я ржала, сгибаясь пополам. Собака лаяла, а мой парень непроизвольно сжимал и разжимал кулаки, вывалив язык.

Бедняга оправился за день, но Джул сообщила Брунгильде. В Аллендейле все становилось известно. Например, из кофейной гущи в мусорном ведре выудили признание в любви, написанное толстым кларнетистом Сидни. В мусоре Бетти регулярно виднелись бутылки из-под водки «Вольфшмидт». С крыши – туда ходили подышать воздухом, выкурить косяк, посмотреть на фейерверки, позагорать или чтобы спрятаться от соседей – я видела студию художника в соседнем здании. На мольберте часто стояли незаконченные изображения обитателей Аллендейла и каменных львов.

Снаружи нас было не видно. Наши окна закрывал вековой слой грязи – барьер не хуже высокого забора в Школе искусств. А вот мы могли заглянуть в дорогие квартиры на другой стороне улицы. Одна пара опускала занавески почти до подоконника, оставляя зазор дюймов в девять, сквозь который прекрасно виднелись их сплетенные ноги на кровати. В других квартирах я наблюдала ужины при свечах, роскошные диваны и домохозяек, которые жили совсем другой жизнью. Часто, ожидая в своей «Хонде», когда можно будет припарковаться, я видела, как они подзывают такси или толкают коляски в сторону парка. Они покупали билеты на наши концерты, но не узнавали нас.

Уже потеплело, в воздухе пахло маем. Пролистывая журнал «Пипл», я увидела фотографию Ицхака Перлмана. Важные новости – он порвал струну. У него за спиной улыбался Сэм Сандерс. Кудри обрамляли его лицо, походя на уши щенка лабрадора. Почему он оттолкнул меня в Гринсборо?

Отбросив журнал, я заперла машину. Я видела, как Сэм выходит из такси у Аллендейла – он навещал тут какого-то певца. О его концертах с Леонардом Роузом писали в «Таймс», его упоминали в статьях об аккомпаниаторах в «Уолл-стрит Джорнал» и «Пиано Кватерли».

Сэм был симпатичным, успешным и наверняка богатым.

Я прислонилась к машине. Из окна Сидни доносились звуки флейты, такие же золотистые и шелковистые, как ее волосы. Здание казалось живым, его стены пели и готовы были оторваться от фундамента и пуститься в пляс. Я смотрела на величавый фасад здания, на готические стальные буквы «ПАРТАМЕНТЫ АЛЛЕНДЕЙЛ», вбитые в бежевый песчаник. Плющ карабкался по декоративным балюстрадам и резным завитушкам.

Как и большинство людей, я не приглядывалась к нему: иначе заметила бы, как перепутались побеги. Бурые листья падали на пустые вазы у входа. Выбитые стекла на первом этаже заменили картонками. Штукатурка отваливалась кусками, плющ чуть ли не оторвал от стены ржавую пожарную лестницу. Кирпичи один за другим выпадали из стены.

Шесть

Эликсир любви

Всю милю до школы я слышала несущиеся из окон арпеджио, пьесы для кларнета и отрывки для фагота. Миновав каменные дома Вест-Энд-авеню, я проходила мимо ворот Колумбийского университета, мимо Барнард-колледжа и двух семинарий – мест, где другие восемнадцатилетние начинали свою жизнь совсем по-другому.

Манхэттенская музыкальная школа, основанная в Ист-Сайде в 1917 году как районная музыкальная школа, сменила название и начала выдавать дипломы бакалавра в сороковых. Когда Джульярдская школа в 1969 году переехала в Линкольн-центр, Манхэттенская школа заняла ее старое здание у самого Гарлема, приткнувшееся между Риверсайдской церковью и мемориалом генерала Гранта.

Здание было построено в 1910 году для Института музыкального искусства на Клермон-авеню. Теперь, шестьдесят восемь лет спустя, на эдвардианском особняке ясно виднелись следы, оставленные историей. Когда в него въехала Манхэттенская школа, пожелтевший от времени гранитный блок с названием: «Джульярдская музыкальная школа» убрали, заменив новым белым камнем с надписью: «Манхэттен». Камень резко выделялся на фасаде.

Хотя многие студенты считали Манхэттенскую школу хуже Джульярдской, отсюда вышло немало знаменитостей, включая композиторов Дэвида Амрама, Антона Копполу и Джона Корильяно, дирижера Джорджа Мэнахана, певиц Дон Апшоу и Лорен Фланиган и скрипача-виртуоза Эльмара Оливейра. В отличие от Джульярдской школы, в Манхэттенской было и джазовое отделение. Среди выпускников числятся Херби Хэнкок, Юсеф Латиф, Херби Мэнн, Макс Роуч и Рон Картер.

Мой преподаватель из Школы искусств, Джо Робинсон, получил место в филармоническом оркестре и поступил преподавателем в Манхэттенскую школу. Из окон его кабинета с двойными стенами и пробковым полом виднелась Нью-Йоркская объединенная теологическая семинария. Опаздывая не меньше чем на полчаса каждую неделю, Робинсон начал четвертый год обучения с той же самой ноты ре, дополнив ее шестнадцатитактовой вариацией из моего зачитанного до дыр барретовского учебника по гобою. Робинсон давал всем ученикам одни и те же задания, не учитывая сильных и слабых сторон каждого.

Хотя переезд в Нью-Йорк принципиально изменил мой образ жизни и возможности, уроки не изменились ни на йоту. Каждый четверг в два часа дня мне снова и снова приходилось класть руку на живот Робинсону, прямо под ремнем. Он постоянно говорил о моих «маленьких легких» и внес немного новизны в занятие, в подробностях описав грудь новой флейтистки из оркестра.

Разговор о сиськах, по крайней мере, избавил меня от критики моих тростей. Я провела лето в Джорджии, где училась делать трости у первого гобоиста симфонического оркестра Атланты. Жила я в отеле «Джорджиан Террас», за ночь в котором платила двенадцать долларов, так что у меня еле-еле оставались деньги заплатить за учебу и за автобус домой. Я делала трости целыми днями и явно должна была чему-то научиться, но не научилась. Мои трости все еще пищали, как умирающие птицы.

Но мне все-таки нравилось жить в Нью-Йорке, среди исполнителей классической музыки. Если в Северную Каролину музыканты уровня Ицхака Перлмана приезжали редко, в Нью-Йорке я могла слушать всемирно известных музыкантов, оперы и оркестры в Карнеги-холле или Линкольн-центре хоть каждую неделю и за весьма скромные суммы.

Остальные мои занятия в Манхэттенской школе музыки были проще простого: мы учили ту же самую теорию музыки, сольфеджио и пение с листа, что и в Школе искусств Северной Каролины. Никакой математики или физики, да и гуманитарные науки преподавались по остаточному принципу. Певцы, способные спеть целую оперу на итальянском, французском или немецком, на уроках иностранных языков редко продвигались дальше настоящего времени. Преподаватель истории искусств не умел писать слово «ренессанс». И при этом стоимость обучения в Манхэттенской музыкальной школе (24 500 долларов в 2004 году) несильно отличалась от стоимости обучения в каком-нибудь из университетов Лиги плюща, например в Гарварде (27 448 долларов в том же году).

Хотя мои трости оставляли желать лучшего, я все же была достаточно хороша для первокурсницы благодаря отличной технике, ритму и слуху. Робинсон никогда не давал музыки, которая помогла бы развить эти навыки, ограничиваясь базовым репертуаром гобоя. Поскольку его ученики редко играли что-то, кроме ноты ре, сыграть даже короткое соло могли немногие. К счастью, Джордж Мэнахан, талантливый молодой дирижер, немедленно поставил меня первым гобоем в один из оркестров Манхэттенской школы.