Читать интересную книгу Возвращение к любви - Георге Георгиу

— Это ты, Максим?

Ему навстречу вышла мать, и он в растерянности остановился:

— Я, мама…

Она приподнялась на цыпочки, обхватила его голову руками и поцеловала в обе щеки.

— Сколько я ждала твоего отца… И вот теперь он с нами. Длинной была его дорога к дому…

— Да, мама, но…

Дуновение ветра заколебало пламя свечи, и мать прикрыла ладошкой желтое пламя…

— Не говори ничего… Великое и святое дело сделал ты…

Мать умерла в прошлом году, в конце зимы. Пока жила, ни на что не жаловалась. С весны до осени, с осени до весны она не знала отдыха, находила себе работу на весь долгий день. А в длинные зимние вечера садилась за ткацкий станок, и из-под ее заскорузлых жестких пальцев выходили редкой красоты ковры. Многие дома в Стэнкуце украшали ковры ее работы, и матери посылали своих дочек к Аглае Мога учиться секретам ткачества, ведомым ей одной. А на свадьбах, среди приданого невесты, выставленного на обозрение, на самом почетном месте красовались ковры матери Моги.

…Она и умерла за ткацким станком. Максим вернулся домой к полуночи, увидел свет в горнице, где старушка держала свой станок, и пошел прямо туда. Сначала он подумал, что мать задремала, склонив голову на основу. Ее седые волосы выбились из-под белой косынки, и одна прядь прикрыла красную, как кровь, розочку. Невиданная до той поры роза, с серебряными прожилками на листьях; она, казалось, только что расцвела, питаемая не соками земли, а материнской кровью, В одной руке мать еще держала челнок, а второй прикрывала зеленый листок, словно защищая его от проснувшихся зимних холодов. «Вот вытку этот ковер для Матея и уберу станок, — говорила ему мать всего несколько дней назад. — Что-то покидают меня силы, Максим…»

Ковер так и остался незаконченным словно жизнь человека, неожиданно прервавшаяся.

Мога свято хранил одну статью — «Мастерица из Стэнкуцы», написанную еще весной сорок первого года по случаю первой республиканской выставки крестьянских ковров. Он хорошо помнил ее содержание, и среди других особенно запомнилась одна фраза:

«В комнату вошел меньшой, с охапкой разноцветных клубков, словно радугу принес в хату…»

Меньшим был он, Максим…

Со свинцового неба снова повалили крупные хлопья снега, будто невидимая огромная яблоня тихо отряхивала свои легкие лепестки и ткала из них неповторимый ковер — из одних только белых ниток.

«Наверное, и в Пояне идет снег», — подумал Мога. Он давно не был на могиле Нэстицы, и кроме него некому было ходить туда. Когда он окончательно переедет в Пояну, возьмет Матея, и они вместе пойдут туда… Мога пристально глядел в окно и неожиданно увидел среди густой белой пелены устало бредущую женскую фигуру. Она шла медленно, словно проделала длинный путь, очень длинный, из другой жизни, из сказки…

12

Валя решилась уйти домой только после того, как убедилась, что Килина, жена Саввы Ходиниту, полностью пришла в себя после той страшной ночи. Она задремала лишь к полудню. Валя несколько раз подходила к ее постели; отдав необходимые распоряжения медсестрам, вошла в свой кабинет, чтобы одеться.

Она глянула в окно и увидела, как Савва Ходиниту торопливо выгружает из повозки свежеобструганные доски. А мастер Жувалэ разбирает остатки разбитых ворот.

Валя медленно опустилась на стул и облегченно вздохнула. Не потому, что чинили ворота, а потому, что это делал Савва Ходиниту.

Она вышла из кабинета, на минутку задержалась в коридоре, прислушиваясь к тишине, словно желая еще раз удостовериться, что теперь может спокойно уйти домой.

На улице она глубоко вдохнула в себя свежий морозный воздух, ей стало легче. Она подошла к Савве и сказала:

— Ваша жена поправляется… Через недельку вернется домой…

Савва не произнес ни звука, только опустил глаза в землю и застыл, держа в руках доску.

— Вы не беспокойтесь, Валентина Андреевна, — сказал Жувалэ, — мы сделаем надежные ворога, даже бульдозер не возьмет. И красивые…

Когда же она отошла довольно далеко, Жувалэ упрекнул Савву:

— Как это мы с тобой договорились? Будешь просить у нее прощения на коленях! А ты? Поднять на нее руку, на нее, которая спасла от смерти твою жену! А сейчас даже слова не сказал ей!

— А что я словами скажу? — огорченно сказал Савва.

— Ты знаешь, что это за человек? Знаешь? — не мог успокоиться мастер. — А ты?.. С табуреткой на нее!..

— Дядя Думитру!.. — взмолился Савва. — Хватит, дядя Думитру!..

Серое шоссе с белыми пятнами снега, подобно шерстяному поясу, перерезало село надвое. По обочинам — узкий и совсем белый тротуар. Он тянулся вдоль заборов, выкрашенных в зеленый или голубой цвет, железных ворот, украшенных железными цветами или кружевом, деревянных ворот с высокими, сделанными искусной рукой резными навесами и столбами. Некоторые были делом рук Жувалэ, они отличались топкостью, неповторимостью, хорошим вкусом. И так же, как Жувалэ делал ворота, он украшал и дома. Крыши — железные или черепичные — лежали как влитые, кружевные желоба окаймляли их. Венцы водостоков — настоящие маленькие короны! Такие носили лишь феи из дедовских сказок. По одной на каждом углу, сравнительно простого рисунка, а у входа, по обе стороны крыльца, — два больших причудливых венца тончайшей, замысловатой работы.

И для стен, и для оконных рам мастер Жувалэ находил такие узоры, которые радостно украшали фасад дома, выкрашенного по большей части в белый цвет. Эти дома всегда радовали глаз.

Стэнкуца не была бы Стэнкуцей без мастера Жувалэ, — он придавал новую красоту старому, как сама земля, искусству. Поэтому Мога так любил его и прощал ему его слабости. Иногда Жувалэ запивал, и тогда это длилось неделями…

Когда появились первые красивые дома, кое-кто стал поговаривать: «Поглядите-ка на этого Катаржиу, как он задирает нос со своим домом!.. Видно, зажирел!» Но время шло, и «заносчивых» домов становилось все больше. Односельчане уже говорили: «Придет ли когда-нибудь в голову этому Кетрушке перестроить свою развалюху? Портит вид всего села…»

Наступило-таки время, когда народ стал думать не только о куске хлеба и одежде, но и о красоте, без которой жизнь еще не жизнь!..

Так пыталась Валя объяснить себе происшедшие в Стэнкуце изменения. В селе она знала всех — не было дома, куда бы она не заходила хотя бы раз.

На ее глазах менялось и росло село, и она, размышляя о том, как тянется народ к красоте, всегда представляла себе село в целом, всю его жизнь, — не столько внешнюю, сколько душевную — ту, которую трудно определить словами, но чувствуешь на каждом шагу.

Но сегодня многое еще огорчало Валю. Взять хоть недавнее происшествие — дикая выходка Саввы Ходиниту! Она, конечно, понимала его — первый ребенок за пять лет семейной жизни! Счастливое, радостное ожидание испарилось вмиг. Но есть же у человека разум, есть воля… Надо же быть человеком, уметь владеть собой и в горе…

Услышав, что с нею здороваются, Валя повернула голову и увидела моша Костаке.

— Куда это вы торопитесь, мош Костаке?

— За сигаретами, Валентина Андреевна. Для Максима Дмитриевича…

— Товарищ Мога в правлении?

— Да. Сидит один в кабинете… Не знаю, что с ним — сам на себя не похож.

— Ему плохо? — забеспокоилась Валя.

— Кто его знает. Зайдите и сами увидите. Обязательно зайдите.

Мога, погруженный в свои мысли, все еще стоял у окна, когда увидел Валю, поднимающуюся по лестнице. Он заторопился ей навстречу.

— Как хорошо, что ты пришла!

Он радовался ее приходу. Слишком некстати воспоминания нахлынули на него, найдя его в минуту слабости. Может, виной тому была статья Будяну, появившаяся не вовремя, именно тогда, когда ему предстояло покинуть Стэнкуцу.

Вот и эта женщина, Валентина Рареш (она так и не захотела принять фамилию мужа: «Валентина Лянка — не звучит!» — объясняла она). И она тоже вошла в его жизнь. Давняя болезненно-влюбленная тяга к Вале с годами перешла в теплое, спокойное чувство, человеческое восхищение. Мога всегда рад был видеть ее. Этим объяснялись, должно быть, и его частые визиты к агроному. Он приходил сам или с Назаром, иногда они выходили из правления все вместе — он, Назар и Михаил, — дорога словно сама вела их к дому Лянки. Эти часы были настоящим отдыхом для Моги.

— Что случилось, Максим? — спросила Валя.

Он взяли стул, чтобы сесть рядом с ней, но тихо опустил его, стараясь не шуметь, не вспугнуть этот голос, который отозвался в его душе, словно далекое эхо.

Давно, очень давно не слышал он своего имени, произносимого с такой теплотой и нежностью. «А может быть, это мне только показалось? — подумал он. — Может быть, и это — эхо моих еще не угасших воспоминаний?» Он посмотрел на Валю и встретился с ее черными обеспокоенными глазами, увидел ее грустную улыбку. Белая шаль отдыхала на ее плечах, волосы отливали смоляным блеском…