Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

- Ну, ты и даёшь! Не ожидала.

Она и вправду не ожидала проявления такого взрывного характера от парня, исповедующего тихую и незаметную жизнь.

- Надо бы как-то подсушиться, да подкрепиться не вредно, - предложила мокрая и грязная с головы до пят, как и он, невольная подруга по несчастью. – И согреться есть чем – девчата, как будто предвидели, силой всучили остатки коньяка.

Он, медленно приходя в себя, с изумлением посмотрел на неё, потом с усилием выглянул в окно, а там в полную силу сияло солнце, в уши рвался радостный птичий гвалт, и всё вокруг слепило глаза ярко вымытым жёлтым и зелёным цветом. Экзекутор, наконец-то, смирился и отстал от них, поспешая к другим, застрявшим в своих колеях самомнения, и таких на земле было несчётное множество. А Владимир вспомнил девчат не первой свежести с полным отсутствием талий и природного цвета волос на голове и невольно улыбнулся, возвращаясь к жизни после счастливо завершившейся дорожной катастрофы.

- Давай, подъедем к тем берёзам, - показала Травиата Адамовна на белевшую невдалеке небольшую весёлую молодую берёзовую купу деревьев, сверкающих водными бриллиантами на слегка трепещущих под лёгким ветром листочках, словно это смешливая стайка девчат вышла после купания из речки и, застигнутая заворожённым их видом колдуном, навеки застыла на берегу до заветного слова, - разведём партизанский костёр, сделаем привал, иначе к вечеру будем трупами. Вот и дорога туда есть, доедешь?

И в голосе, и в полу-вопросе услышались сомнения в его водительских способностях. Владимир, не отвечая, завёл мотор, а она, захлопнув дверцу, встала на подножку снаружи, не желая сидеть в мокрых штанах, и они двинулись к привалу.

В прозрачной роще выбрали небольшую полянку. Травиата Адамовна стала собирать сушняк для костра, а Владимир вырубил и обтесал две тонкие осинки, пожалев слишком живые, как ему показалось, берёзы, воткнул жерди рядом с будущим костром и натянул между ними верёвку, чтобы развесить мокрую одежду. Подготовил и четыре кола для сапог. Потом сбросил из кузова два пустых плоских ящика, взятых по подсказке заботливого бригадира, придвинул к костру с другой, наветренной стороны, достал из-под сиденья одеяло, выторгованное у тёти Маши, и положил на один из ящиков. К тому времени вторая участница пикника соорудила кострище, подожгла бересту внутри, и веселящий огонёк ожил, потом побежал наружу, и костёр запылал, сразу обдав живительным теплом. Осталось решиться раздеться. Она ждала. Владимир понял и, прихватив дорожное полотенце и чёрно-бурое, дурно пахнущее мыло, пошёл к реке подальше от костра, уступая ей ближнее место, спустился с невысокого берегового откоса, поросшего мелким кустарником, и вышел к воде, слепящей тысячами отражённых искр и оттого казавшейся не очень холодной. Берег здесь был чистым и травянистым. Поёживаясь от свежего ветерка, он с трудом стянул мокрую одежду, помучался с севшими сапогами и голышом, не раздумывая, бросился в воду, побарахтался, привыкая к бодрящей температуре, потом выбрался наружу, намылился и снова окунулся несколько раз, смывая грязь, усталость и гнетущее чувство вины. Закончив с телом, принялся за одежду. Прополоскал, хорошенько выжал и положил на траву для предварительной просушки трусы и майку, тщательно почистил и отмыл водой от грязи галифе и особенно сильно пострадавшие сапоги. Закончив, облегчённо вздохнул, посидел на согревшейся травке несколько минут, нежась на солнце, потом взял одежду в руки и в одних трусах босиком пошёл к костру, надеясь, что Травиата Адамовна тоже успела привести себя в порядок.

Первое, что он издали увидел, были округлые белые колени и полноватые икры, выступающие из-под одеяла, которым она задрапировалась до подбородка, стоя голыми, посиневшими от недавней мойки, ступнями на одном из ящиков. Подойдя ближе, разглядел и развешанную на верёвках вычищенную одежду, слегка покраснев при виде белых трусиков и белого же объёмистого бюстгальтера.

- Володя, подбрось дров, а то уже всё прогорело, - попросила неподвижная патрицианка в одеяльной тоге с живыми задорными глазами.

Он, не торопясь, скованными движениями оживил костёр, аккуратно развесил свою одежду, насадил на колья свои и её сапоги, стараясь не глядеть на белые предметы и не думать, что на хозяйке под одеялом, вероятно, ничего нет, и замер у костра, присев на корточки и протянув к огню озябшие руки, не зная, что делать дальше. Так уж у них повелось в дороге, что инициатива всегда принадлежала ей и как старшей  по должности, и как человеку, привыкшему принимать решения. Ей нравилась его теперешняя нерешительность и деликатность и, глядя на согбенную фигуру у костра, съёжившуюся в мокрых трусах, с торчащими красными от холода коленками и локтями, стало так жалко и тепло на душе от этой внезапной жалости, что неожиданно для самой себя, не говоря уж о Владимире, позвала вдруг глухим ослабевшим голосом:

- Иди сюда, совсем ведь замёрз.

Этого призыва не случилось бы, если бы он сам стал приставать к ней, как иногда пытались другие слишком ретивые шофера. Она надавала бы пощёчин, оделась, и тем дело бы кончилось. Но он, не в пример тем, относился к ней бережно, как хотелось думать, или равнодушно, как думать не хотелось. И то, и другое раззадоривало, переплеталось то ли с надуманной, то ли с настоящей жалостью и подталкивало к собственной инициативе. И всё шло к тому, к чему и подготавливалось с тех самых пор, как услышала лукавые, завистливые и откровенные подначки захмелевших подруг, знающих, что у Танькиного мужа «сбился прицел», и оттого жалеющих её. И ничего бы не было, если б не застряла машина, не лил дождь, и он не поделился с ней как с равной своим пониманием смысла человеческой жизни, а так – судьба!

А ему не хотелось подходить – она не привлекала как женщина, и свежа ещё была неприятная память о Марине – но, всё же, пошёл, медленно огибая непослушными ногами костёр, кляня себя за уступчивость и русских женщин за любвеобильность, пошёл, не в состоянии думать о том, что будет дальше.

- Трусы-то сними, они холодные и мокрые, - предложила искусительница, когда он встал рядом с деревянным постаментом.

Послушно сняв единственную одежду, Владимир не успел ещё толком выпрямиться, как она распахнула одеяльные крылья, на миг перед ослеплённым взором промелькнуло что-то ярко белое с подрагивающими розовыми пуговичками, а ниже – тёмный треугольник, и крылья, вместив его, захлопнулись. Стало нестерпимо жарко и душно, и даже непроизвольно захотелось вырваться наружу, но он не смог, да и не очень старался, схваченный за шею и плечи тёплыми обволакивающими руками, с трудом удерживающими края одеяла. Ящик выравнял их рост, и, оказавшись лицом к лицу, он впервые поднял глаза и увидел её отрешённые от всего на свете полуприкрытые глаза, блестящие тусклым матово-зелёным сетом, и побледневшие полные губы, изогнутые в страстном изломе, приоткрывшем ровные желтоватые зубы заядлой курильщицы. Обхватив за талию и прижав к себе податливое тело, он тоже перестал осознавать реальность, а руки сами собой делали то, что нужно, и она помогла, расставив ноги, насколько позволила ширина ящика. У неё были до того мягкое тело и шелковистая кожа, что он даже не почувствовал давящих выпуклостей больших грудей. Забыв обо всех авариях на дорогах, в природе и в душах, они, ослеплённые и оглушённые желанием, отдались во власть самого стойкого и самого приятного инстинкта продолжения рода человеческого. У обоих не было опыта такой позы, оба до предела тешили себя несбыточной мыслью, что постоят рядком под одеялом, погреются, а потом менять что-либо стало поздно, и пришлось терпеть, особенно Владимиру, который вынужден был не только делать своё мужское дело, но и удерживать вконец обессилевшее, падающее на него, тело партнёрши. Задача тем более трудная, что руки заняты ритмичным притягиванием её мягких ягодиц, и оставалось только крепче опираться ногами и спиной, чтобы не потерять равновесия и не рухнуть вместе в костёр, который превратился бы из живительного в погребальный. Когда всё кончилось или, точнее сказать, силы Владимира иссякли, у обоих осталось лёгкое чувство неудовлетворённости, а у него и – отвращения и стыда. И потому он сразу же, не медля, разнял обнимающие и сопротивляющиеся руки, подобрал так и не высохшие трусы и пошёл на освоенное уже место у реки, не поддавшись её желанию постоять вместе как можно дольше и не оглядываясь на беломраморную с розовым скульптуру богини любви, не дождавшейся от облагодетельствованного смертного желанного ласкового, ободряющего и благодарственного слова и бессильно уронившей скрывающую драпировку.

Он долго бултыхался в воде, остывая, смывая пот и грех и не решаясь вернуться и встретиться с ней глазами. Однако всё оказалось не так страшно, и когда, окончательно замёрзнув, всё же вернулся, то ещё издали увидел, как одетая в трусы подруга с перевязанной полотенцем грудью деловито устраивает на втором ящике импровизированный походный стол и совсем не выглядит недовольной.