Затем с той же недозволенной скоростью помчался к Холменколлосену.
Виктория ждала меня.
Я поставил стаканы на ее письменный стол, затем откупорил шампанское. Пробка, выстрелив в потолок, упала на пол. Виктория наклонилась и подняла ее, а я тем временем наполнил стаканы.
— Это шампанское, Мартин? Я еще никогда…
— Когда человеку двадцать один год, полагается пить шампанское, — заявил я с важным видом. — Прошу, Виктория…
Она сделала небольшой глоток, потом залпом выпила весь стакан.
— Шампанское довольно крепкий напиток, Виктория… ты… я…
Я поднялся. И кашлянул. Так полагается в торжественных случаях.
— Виктория, — начал я. — В день твоего рождения и совершеннолетия разреши мне поздравить тебя с этой знаменательной датой и пожелать тебе счастья — отныне и навеки!
Говорил я, разумеется, косноязычно, но от души. Главное, она видела, что я говорю от души.
Я снова сел. И не знал, о чем с ней разговаривать. Я даже вспомнил генерала Гранта.
— Можно сигарету, Мартин?
Я дал ей сигарету. Виктория выпускала дым тоненькими колечками.
— А сколько лет тебе самому, Мартин?
— Мне? Мне… г-мм… мне тридцать пять.
— Вот как!
Она улыбнулась. И опять я — не без причины — почувствовал себя болваном.
Я снова налил ей шампанского — на этот раз всего полстакана. Затем я наполнил свой стакан. Так мы молча сидели и курили. Никогда еще я не видел, чтобы так праздновали день рождения.
Я посмотрел на часы.
— Скоро уже двенадцать, — сказал я. — Тогда и конец празднику. Бутылку пробкой не затыкай… остаток допьешь завтра вечером… к тому времени шампанское выдохнется… то есть перестанет шипеть, но оно все равно будет вкусное. Пробку сохрани… это приносит счастье…
Я снова встал.
— Спокойной ночи, Виктория, — сказал я.
Она встала и подошла ко мне. Я пережил трудное мгновение.
— Спокойной ночи, Мартин. И большое спасибо. Я никогда не забуду этот день рождения.
Во время наших утренних прогулок с двумя или тремя дамами Лунде мы любили захаживать на Холменколлен.
Температура держалась немного ниже нуля, но солнце светило каждый день. Весь холм, трибуны, строительные леса были заполнены людьми из Общества лыжников. Мы присаживались на какой-нибудь из трибун и, подставив лицо солнцу, любовались царившим вокруг оживлением.
Все радовались снегу и слабому морозу.
Не радовался только Карл-Юрген. Он ждал, когда снег на кладбище Вэстре подтает. Подтает настолько, чтобы он мог начать свои поиски. Поиски, которые, возможно, ни к чему не приведут.
Я не мог больше терпеть и позвонил ему. У меня была к нему просьба.
Я позвонил ему вечером, когда семья Лунде играла в бридж.
Я улучил минуту, когда игра была в самом разгаре. Полковник Лунде объявил четыре в пиках, дублировал и оказался в опасном положении; я счел, что никто из игроков теперь не оторвется от карт. Полковник Лунде не разрешит никому покинуть строй.
Я прошел через столовую в холл — к телефону.
— Карл-Юрген, это я, Мартин. У меня к тебе небольшая просьба. Довольно ребячливая. Речь идет об играх в Холменколлене… да, в воскресенье… прыжки с трамплина. Мы с Кристианом всегда, с детских лет, ходили туда вместе. В сущности, это у нас как бы единственный в году семейный праздник. В этот день Кристиан даже оставляет свою возлюбленную, кто бы она ни была. Мы всегда стоим в одном и том же месте: у самой высокой сосны, слева от посадочного склона. Можно мне уйти… одним словом… можно мне в этот день оставить семейство Лунде?
— А какие планы у семейства на этот день?
— Я выяснил. Разумеется, осторожно. Они тоже всегда ходят в этот день на Холменколлен. Они же, в сущности, на холме и живут или, если хочешь, совсем рядом… Я им рассказал, что мы с Кристианом, по семейной традиции, встречаемся у сосны…
— А ты не мог бы пойти туда вместе с семейством Лунде?
— Знаешь, мы с Кристианом…
Секунду телефон молчал.
— А вдруг семейство Лунде не пойдет туда или, скажем, половина семьи останется дома, что тогда, Мартин?
— Не думаю, что кто-нибудь останется дома… но все может быть…
Карл-Юрген снова смолк. Он никогда не говорил лишнего.
— Вообще-то в это воскресенье, в день Холменколленских игр, бояться вроде бы нечего. Народу будет полным-полно…
— Не меньше восьмидесяти тысяч, — вставил я.
— …а спокойствия ради я пришлю Эвьена. На тот случай, если кто-нибудь из Лунде останется дома. Пусть сержант погуляет в саду…
— Сержант Эвьен мало подходит для этого, — сказал я. — У него чересчур приметная внешность.
— Верно. Я пришлю другого. Тот никому не бросится в глаза. К тому же в день состязаний, наверно, многие захотят пройтись к холму через сад полковника Лунде.
— Конечно, — подтвердил я.
— Хорошо, Мартин, я отпущу тебя. Надеюсь, вы с братом хорошо проведете время.
— Спасибо, — сказал я.
Когда я вернулся в гостиную, полковник Лунде уже успел благополучно выбраться из опасного положения.
Я не знал, что именно в этот день — самый радостный в Осло день народного торжества — Карл-Юрген начал свои невеселые поиски на кладбище Вэстре. Я не знал ничего, пока он сам мне это не рассказал.
Что и говорить, день был выбран удачно.
Не знал я и того, что на кладбище была Люси. Наверно, ей что-то подсказало шестое чувство. Она стояла, наполовину скрытая большим надгробьем, и все видела. Точнее, почти все.
Но сержант Эвьен ее заметил. И сержант сказал Карлу-Юргену, что она там стоит. Оба притворились, будто не замечают ее.
— Почему вы притворились, будто не заметили ее, Карл-Юрген?
— Я хотел увидеть ее реакцию.
— А когда пришла Люси?
— Сержант Эвьен заметил ее около девяти.
Карл-Юрген привел с собой семь человек. Они принесли два огнемета, чтобы растопить метровый слой снега над могилами вблизи высокого камня со странной надписью. Работа велась на участке радиусом примерно метров в тридцать вокруг могилы фру Лунде. Пятеро копали, двое орудовали огнеметами.
Карл-Юрген начал поиски, не слишком рассчитывая на успех.
Он начал их исключительно под влиянием слов Кристиана об орудии как символе преступления — об орудии, которое преступник выбрасывает, как бы стремясь зачеркнуть этим содеянное.
— Я не верил, что найду его на кладбище, Мартин. Обычно орудие выбрасывают подальше от места преступления. Но я не мог забыть слов Кристиана о символическом акте — и решил попытаться найти его. И я его нашел. Оно лежало за невысоким могильным камнем, врезавшись в ствол карликовой сосны.
Это была тяжелая отвертка с двухсантиметровым лезвием, острым, как бритва.
Ее подобрал сам Карл-Юрген. Он взял ее, предварительно обернув пальцы тряпкой, которую ему подал один из полицейских.
На кладбище стояла полная тишина.
Затем Карл-Юрген вложил отвертку в портфель, его люди собрали свои лопаты и огнеметы, а одному из рабочих поручили вновь аккуратно засыпать снегом место преступления. «Место преступления».
Когда Карл-Юрген поднял глаза, Люси уже не было. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого.
— А отпечатки пальцев… на отвертке, Карл-Юрген?
— Отвертка пролежала в снегу более двух месяцев. Но мы найдем отпечатки. Мы найдем также следы крови. Это будет кровь фрёкен Лунде. А отпечатки будут принадлежать тому, кто держал отвертку в руках. Но, увы, на это потребуется много времени. Не меньше двух-трех недель.
Карл-Юрген не ошибся. Он обнаружил следы крови из раны на лбу фрёкен Лунде. И он нашел отпечатки пальцев того, кто держал отвертку.
Но всего этого я не знал в то воскресное утро, когда, охваченный детской радостью, взбирался на гору Холменколлен вместе с братом.
Каждый год в этот день, приколов к карману темно-синей куртки эмблему Общества лыжников и уложив в рюкзак бутерброды, термос с горячим кофе, бутылку пива и коньяк, мы отправлялись в путь. Совсем как в детстве, если не считать коньяка. Когда мы были мальчишками, мы брали с собой лимонад.
Мы поднимались в гору, следуя за толпой — за этим неповторимым стадом норвежцев, в котором, по крайней мере в этот день — единственный день в году — все добры друг к другу и царят мир и согласие.
В этот день даже полиция становилась Доброй Тетей. В этот день даже автомобили дипломатов останавливались на почтительном расстоянии от трибун, и все представители дипломатического корпуса — как европейских, так и более экзотических стран — в самых диковинных нарядах спешили наверх, к своим местам у лыжного трамплина.
Светило солнце, и дорога сверкала под ногами восьмидесятитысячной толпы стопроцентных норвежцев, преисполненных доброжелательности и благодушия.
Мы с Кристианом плыли наверх вместе с толпой, которая нисколько не редела, заполняя каждый квадратный сантиметр трибун, замерзшего озерца и пригорка, где не надо было платить за зрелище.