89.
Мне ль не знать, что слово бродитТем, чего назвать нельзя,И вовнутрь вещей уводитСмертоносная стезя?
Что в таинственное лоноПроникать нельзя стиху,Если небо ВавилонаЕсть не только наверху?
Но, очаровать не смеяЯвной прелестью ланит,Ты зовешь меня, алмея,В мой возлюбленный гранит.
И мой дух, нарушив клятву,В сумрак входит роковой,В соблазнительную сатву,В мертвый город над Невой.
И лечу — отныне камень,Позабывший о праще,Отдаю последний пламеньТайной сущности вещей.
1922
90.
Вот оно — ниспроверженье в камень:Духа помутившийся кристалл,Где неповторимой жизни пламеньПреломляться перестал.
Всей моей любовью роковою —Лишь пронзительным шпилем цвету,Лишь мостом вздуваюсь над НевоюВ облачную пустоту.
И в таком во мне, моя алмея,Ты живешь, как некогда в стихах,Ничего кругом не разумея,Видишь камень, любишь прах.
А о том, что прежде был я словом,Распыленным в мировой ночи,Если в этом бытии суровомЕсть и память, умолчи.
1922
91.
Нет, не в одних провалах ясной верыЛюблю земли зеленое руно,Но к зрелищу бесстрастной планисферыЕе судеб я охладел давно.
Сегменты. Хорды. Угол. Современность.Враги воркуют. Ноги на скамье.Не Марксова ль прибавочная ценностьПростерлась, как madame de Рекамье.
Одни меридианы да широты,И клятвы муз не слышно никогда:Душа! Психея! Птенчик желторотый!Тебе не выброситься из гнезда.
О, только б накануне расставаньяВобрать наш воздух, как глоток вина,Чтоб сохранить и там — за гранью сна —Неполной истины очарованье.
1923
92.
Самих себя мы измеряем снами,На дно души спускаемся во сне,И некий дух себя измерил намиВ первоначальном дыме и огне.
Он в этот миг установил навекиЗодиакальный оборот землиИ русла вырыл, по которым рекиЛюдских существований потекли.
О темный голос, ты не льстишь сознанью,Ты воли извращаешь благодать:Я не хочу видений смутных граньюВо сне довременном существовать!
Что на весах у судии любогоВся участь Трои в Ледином яйце,Коль в этот стих облекшееся словоУже не помнит о своем творце?
Оно само пересекает воды,Плывет по сновидениям чужим,И утлый мир божественной свободы —Где ни приснится — неопровержим.
1923
93.
Чего хотел он, отрок безбородый,Среди фракийских возлагая горНа чресла необузданной природыТяжелый пояс девяти сестер?
Преображенья в лире? УрожаяПолуокеанического дна —Чтоб, новый небосвод сооружая,Спустилась долу вечная весна?
Но — предопределенною орбитойТы двуединый совершаешь ход,И голова над лирою разбитойПлывет по воле сумасшедших вод.
Так в чем же, наконец, живет простая,Неразложимая твоя душа,То Парфеноном полым прорастая,То изнывая в жерди камыша?
И где же сердцевина небосвода,Когда, фракийским ужасом полна,Захлестывает пояс хороводаТвоей свободы дикая волна?
И все-таки — и все-таки, немеяВ последний час, зову тебя: Психе!И все-таки системы ПтоломеяНе признаю ни в жизни, ни в стихе!..
1923
94.
Как только я под ГеликономЗаслышу звук шагов твоихИ по незыблемым законамК устам уже восходит стих,
Я не о том скорблю, о муза,Что глас мой слаб, и не о том,Что приторная есть обузаВ спокойном дружестве твоем,
Что обаятельного прахаНа легких крыльях блекнет цвет,Что в зрелом слове нет размахаИ неожиданности нет.
Но изрыгающего водуСлепого льва я помню видИ тяготенья к небосводуНапрасные кариатид,
Затем что в круг высокой волиИ мы с тобой заточены,И петь и бодрствовать, доколеНам это велено, должны.
1919
95.
Насущный хлеб и сух и горек,Но трижды сух и горек хлеб,Надломленный тобой, историк,На конченном пиру судеб.
Как редко торжествует памятьЗа кругозором наших дней!Как трудно нам переупрямитьУпорствующий быт камней!
Безумное единоборство —И здесь, на берегах Днепра:Во имя мертвой Евы торс твой,Адам, лишается ребра.
Не признавая ФундуклеяИ бибиковских тополей,Таит софийская лилеяНебесной мудрости елей.
Растреллием под архитравыВзметен, застрял на остриеОсколок всероссийской славы —Елизаветинское Е.
Но там, где никнет ювелираИ каменщика скудный бред,Взгляни — в орлином клюве лираВосхищена, как Ганимед.
Скользи за мною — над заторомДомов, соборов, тополей —В зодиакальный круг, в которомНеистовствовал Водолей.
Чу! Древне-женственной дигамме,Ты слышишь, вторит вздох самца!Чу! Не хрустит ли под ногамиСкорлупа Ледина яйца?
Ты видишь: мабель и дилювийДоступны, как разлив Днепра,Пока звенит в орлином клювеЛировозникшее вчера.
Оно — твое! И в кубке Гебы,На дне ли скифского ковша —Одна и та же вечность, где быЕе ни обрела душа.
1920
96.
И вот умолк повествователь жалкий.Прародины последняя заря,Не догорев, погасла в орихалке…Беспамятство. Саргасские моря.
Летейский сон. Летейская свобода.Над памятью проносятся суда,Да в простодушном счете мореходаДвух-трех узлов не хватит иногда.
Да вот еще… Когда, смежая очи,Я Саломее говорю: пляши! —В морях веков, в морях единой ночиТы оживаешь, водоросль души.
О танцовщица! Древняя русалка,Опознаю сквозь обморок стихаВ твоих запястьях отблеск орихалкаИ в имени — все три подводных «а».
А по утрам, когда уже тритонаСкрываются под влагой плавники,Мне в рукописи прерванной ПлатонаНедостает всего одной строки.
1924
97.
Как душно на рассвете века!Как набухает грудь у муз!Как страшно в голос человекаОблечь столетья мертвый груз!
И ты молчишь и медлишь, время,Лениво кормишь лебедейИ падишахствуешь в гаремеС младой затворницей своей.
Ты все еще в кагульских громахИ в сумраке масонских лож,И ей внушаешь первый промахИ детских вдохновений дрожь.
Ну, что ж! Быть может, в мире целомИ впрямь вся жизнь возмущенаИ будет ей водоразделомОтечественная война;
Быть может, там, за аркой стройной,И в самом деле пышет зной,Когда мелькает в чаще хвойнойСтан лицедейки крепостной.
Но как изжить начало века?Как негритянской крови грузВ поющий голос человекаВложить в ответ на оклик муз?
И он в беспамятстве дерзаетНа все, на тяги дикий крик,И клювом лебедя терзаетГиперборейский Леды лик.
1925