— А как же, милочек, с бабами будет? Бухтят такое — правда или нет, — что их потом в коммунию будут сгонять для комиссарского вроде как развлечения…
Венька разъясняет, что все это ерунда. Советская власть, напротив, жалеет баб и считает, что их нужно называть женщинами. Это раньше, при царе, баб обижали, а теперь советская власть такое не позволит.
Женщинам приятны эти слова. Они довольно пересмеиваются между собой. И заметно, что им нравится Венька — с виду веселый, светлоглазый, светловолосый паренек с широкой выпуклой грудью, с сильными и свободными движениями.
Он и сам, наверно, чувствует, что люди с удовольствием смотрят на него. Он как будто разгорается от этих взглядов и говорит все с большим увлечением. А я уже сержусь на него.
Я сержусь и одновременно удивляюсь уверенности, с какой он говорит обо всем и ссылается в подтверждение своих слов на речи Ленина, опубликованные в газетах.
— А Ленин-то, он что же, сам из немцев будет? — перебивает Веньку хозяин избы.
— Кто это сказал такую ерунду?
— Ну как же! Прошлый раз тут гостил один студент, тоже, как вы, представитель. Так он вроде так объяснял, что Ленин из немцев…
Мы начинаем осторожно выяснять, кто этот студент, когда и откуда он приезжал, о чем еще рассказывал. И убеждаемся, что это был бандитский представитель. Значит, банды не только грабят и убивают, но и посылают на заимки своих агитаторов даже в зимнее время. А мы сидим в Дударях и ждем весны. Плоховато мы все-таки работаем, плоховато.
Венька говорит:
— Этот студент, про которого вы рассказываете, набрехал вам. Он, как я считаю, злейший враг советской власти.
— А мы-то откуда можем знать, кто тут враг и кто друг, — как бы извиняется хозяин избы. — Мы бумаг ни у кого не спрашиваем. А сельсовет от нас далеко. Да и толку от него никакого нету, от сельсовета. Только название, что власть…
— Нам любая власть хороша. Лишь бы она нас не забижала, — добавляет сухонький, опрятный старичок, сидящий недалеко от меня на лавке. — Мы ведь от леса кормимся, от тайги…
Венька сразу ухватился за эти слова. Заговорил о том, что советская власть со временем и тайгу изменит. Ученые сейчас пишут, что в тайге, прямо тут, у нас под ногами, в недрах зарыты огромные богатства: и железная руда, и каменный уголь, и золото. Все это советская власть заберет в свои руки и построит тут заводы и города.
— Вон что! — удивился Венькиным словам сухонький старичок. И спросил: — А нас-то, милый человек, куда же вы в таком случае определите?
— Тебя, дедушка, на мыло, — сказал кто-то в толпе. — Всех стариков переведут на мыло…
В толпе засмеялись.
— На мыло? — переспросил старичок, видимо, тугой на ухо.
— На мыло, на мыло, — подтвердил опять кто-то. И от подоконника отделился курчавый пожилой мужик с сердитыми глазами и рыжей, кругло подстриженной бородой.
Мне показался он похожим на Лазаря Баукина. Но в первое мгновение я не поверил собственным глазам. Неужели он так спокойно может тут стоять и даже выкрикивать насмешливые слова? Ведь он-то уж знает, кто мы и откуда…
Я заметил, что и Венька чуть смутился, увидев его. Однако Венька не прервался, продолжал рассказывать о том, что мы сами с ним узнали недавно на лекции, прочитанной заезжим лектором в клубе имени Парижской Коммуны. Он говорил, какие заводы вырастут в самой глухой тайге.
— А птицы и звери куда же подеваются? — опять спросил все тот же сухонький тугоухий старичок.
И опять почему-то все засмеялись.
— Птицы и звери? — переспросил Венька.
И я понял, что он сам не знает, куда денутся птицы и звери, когда тут, в тайге, появятся заводы. О птицах и зверях не было никакого упоминания в той лекции, которую мы слушали в клубе. Да и для чего это надо было тут заводить разговор о зверях и птицах?
Время идет. Короткий зимний день уже на исходе. И неизвестно еще, где мы будем ночевать.
Предполагалось, что мы пройдем через Девичий двор и Петуховский яр на Большие выселки, где, наверно, заночуем, и утром выйдем на Проказово, чтобы встретиться с начальником. Но пока, по-моему, все идет не очень складно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Птиц и зверей никто уничтожать не собирается, — говорит авторитетно Венька. — Птицы и звери, конечно, останутся в лесах и при полном социализме…
— А жиганы?[2]
Это спрашивает молодая румяная женщина в пестрой косынке, натянутой на самые брови, под которыми смеются дерзкие глаза.
— А что, у вас тут много жиганов? — как бы удивленно спрашивает, в свою очередь, Венька.
— Да есть, — уклончиво отвечает женщина. — А где их нету-то?
— Их, пожалуй, не скоро переведешь, — вздыхает старичок. — Птиц и полезных животных, пожалуй, скорее лишишься. А жиганы, они небось цепкие. Их и сама советская власть боится…
Венька улыбается или, лучше сказать, заставляет себя улыбнуться.
— Неужели боится?
— Боится, — подтверждает сухонький старичок. — Это как бог свят, боится. Кажись, в декабре месяце тут трое приезжали из Дударей. Насчет продразверстки. Так разве только пушки при них не было. А так они все в ремнях, при гранатах и пистолетах. И все быстренько, быстренько делают. Без особого разговора. Лишь бы поскореичка отъехать на лыжах. Мы им тут и вопросы разные задавали, а они лишь помалкивают. Нам, говорят, до сельсовета поскореичка надо добраться…
— Ну, это какие-то барахольщики были, — говорит Венька. — Они, наверно, сами себя боятся…
— Барахольщики не барахольщики, а помирать, как я замечаю, никому неохота, — опять вступает в разговор хозяин избы. — У нас вот нынешний год пятого председателя в сельсовет поставили. Двоих убили. Двое сами отказались от должности. А теперешний, видать, трясется. Даже нос не высовывает дальше своей избы…
— Серьезное дело, — говорит Венька.
— Уж сурьезнее дальше некуда, — разводит руками хозяин и внимательно оглядывает Веньку и меня. — А вы что же, без всякого орудия? Представители, а ничего, я гляжу, при вас нету…
— Ничего нету, — смеется Венька.
— Выходит, очень смелые?
— Еще, видать, не битые, оттого и смелые, — произносит кто-то в углу.
И все смеются.
— Смеяться-то будто бы не отчего, — хмурится хозяин избы. — Одна баба даве сказывала, Мелентьева сноха, будто в Петуховом яру в потребиловке в субботу своими ушами слышала приказ, коий вышел от Кости Воронцова. Будто он даже на специальной машинке был напечатанный и наклеен на дверях в потребиловке. В том приказе сказано: коммунистам всем и каждому будет вырезаться на грудях и на спине острой бритвой красная звезда…
— Вот как. Значит, Костя сам где-то в потаенном месте, а приказы от него идут. И даже на специальной машинке?
— Истинные слова, на машинке. Он прошлой осенью разбил на золотых приисках контору, забрал много чего и машинку увез. Теперь все печатает на машинке. Для большей, стало быть, ясности…
— Безнаказанность, — подводит итог этому разговору благообразный лысоватый человек с длинными волосами, заправленными за уши, похожий на дьячка. Но не сокрушается по поводу безнаказанности, а, пожалуй, злорадствует. — Клочкова, напечатано в газете, будто бы убили в Золотой пади, а четырнадцать жиганов из его компании ушли. («Не четырнадцать, а три ушли», — хотел бы я поправить его, но я молчу. И Венька молчит). И ведь куда ушли? Прямо к Воронцову. Вот уж на самом деле, ничего не скажешь, император всея тайги…
Я делаю вид, что разглядываю собственные валенки. Потом поднимаю глаза и опять вижу против себя того курчавого мужика с ярко-рыжей, кругло остриженной бородой, который говорил, что всех стариков будут переводить на мыло. Конечно же, это Венькин «крестный» Баукин, Лазарь Баукин, убежавший из нашей бани. Он-то уж точно знает, сколько жиганов ушло. Он бы мог дать точную справку. Но он только усмехается и молчит. Выглядит он лучше, чем в дни нашего первого знакомства, — поздоровевший. И одежда на нем другая: новый стеганый ватник, а под распахнутым ватником чистая холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами. Значит, живется ему неплохо. И он, как видно, ничего не опасается.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})