Читать интересную книгу Дикая ночь - Джим Томпсон

— Что?

Она кивнула на лампу.

Глава 10

Трудно рассказать обо всем, что случилось на следующей неделе. Столько всего произошло. Много разных вещей, которые я не мог понять — или боялся понимать. Много событий, которые обрушили на меня и тревогу, и волнение, и страх.

У меня было время. И я должен был его использовать. Босс не хотел, чтобы работу завершили по крайней мере в ближайшие десять недель, так что у меня хватало времени, чтобы как следует присмотреться к обстановке, составить план и, вообще, не особенно спешить. Но после этой первой недели — да нет, даже половины не прошло — я начал понимать, что наши с Боссом пожелания мало что значат.

Шла только первая неделя, но похоже было на то, что она может стать последней.

В эту неделю Кендэлл показал, на что он способен… во всяком случае, намекнул.

В эту неделю Джейк попробовал на меня наехать.

В эту неделю он попытался меня убить.

В эту неделю мы начали ругаться с Фэй.

В эту неделю Руфь…

Господи! Господи Иисусе, в эту неделю! Даже теперь — а о чем мне волноваться теперь? — стоит мне об этом вспомнить, как меня начинает колотить.

Но обо всем по порядку. Вернемся в прошлую пятницу, когда мы с Фэй остановились в отеле.

Она сказала, что у нее уже год не было сами знаете чего, но мне показалось, что на самом деле гораздо больше.

Под конец она наградила меня долгим поцелуем — пятьдесят поцелуев в одном — и перевернулась на другой бок. Через минуту она захрапела.

Это был не настоящий храп, больше он походил на урчание или сопение. Словно в носу у нее застряло какое-то маленькое препятствие, вокруг которого скапливалась влага, и на каждом десятом выдохе она издавала негромкое бульканье.

Я лежал рядом, настороженный и оцепеневший, и считал ее дыхание, жалея, что это не прохудившийся кран и нельзя, схватив ее за нос, затянуть вентиль. Просто лежал и считал ее дыхание, чувствуя, что каждое новое бульканье пронзает меня огненной иглой, а когда я, наконец, притерпелся к этому чертовому звуку, она не нашла ничего лучшего, как сменить ритм. Она начала булькать на седьмой раз, потом на девятый и, наконец, на двенадцатый.

После этого интервал все удлинялся, достигнув двадцати, и под конец — господи, мне показалось, что прошло уже сорок восемь часов! — под конец оборвался и затих.

Может быть, вам приходилось спать в такой компании, вернее, пытаться спать. С человеком, который не может провести с вами ночь, не вытянув из вас все жилы. Она была из таких. Покончив со своим чертовым бульканьем, она нашла себе другое дело — без конца ворочаться в постели. Я не мог сомкнуть глаз.

Я пытался заснуть, но у меня ничего не вышло. Тогда я стал думать про парня, которого встретил в те дни, когда убегал из Нью-Йорка. Спать я не мог, поэтому мне приходилось думать.

Тогда я боялся засветиться где-нибудь в поезде, в автобусе или в самолете и решил добираться до Коннектикута автостопом. Я планировал осесть поближе к канадской границе, откуда в случае необходимости можно было легко сорваться и перебраться дальше на запад. Тот парень меня подобрал, у него была хорошая машина, и я знал, что у него должны быть деньги. Но… все получилось как-то глупо; он сам был в этом виноват, вел себя не так, как обычно ведут себя парни. В общем…

Он был писателем, но сам себя так не называл. Он называл себя мусорщиком. «Чувствуешь этот запах? — спрашивал он. — Я только что перелопатил кучу разного дерьма в Нью-Йорке и еще не успел отмыться». Но я чувствовал только запах виски, которое он пил. Он продолжал болтать, употребляя совсем не те выражения, которые можно ожидать от писателя, и острил напропалую.

Он сказал, что у него была ферма в Вермонте, но все, что он сумел на ней вырастить, — это некоторые интересные части женской анатомии. Он никогда не смеялся и говорил без улыбки, так что можно было подумать, что он говорит всерьез. «Я удобрял их козлиным дерьмом, — уверял он. — Козлы поначалу ведут себя как ручные, но потом просто срываются с цепи. Воняют, как скоты. Я поил их спиртом из отборного зерна и купал в самых лучших выгребных ямах. Но все без толку. Посмотрел бы ты на них ночью, когда они воют, стоя на рогах».

Я усмехнулся, спрашивая сам себя, чего я с ним цацкаюсь.

— Я не знал, что козлы воют, — сказал я.

— Не всегда, только когда совсем сбрендят, — ответил он.

— И больше тебе ничего не удалось вырастить? — спросил я. — Ни одного целого тела из… из того, что ты выращивал?

— Господи! — Он посмотрел на меня так, словно я его грубо обозвал. — По-твоему, я что, пустяками занимаюсь? На рынке даже груди с задницами отрывают с руками. Я не говорю уже про сам знаешь что. — Он передал мне бутылку, выпил сам и немного успокоился. — Разумеется, я выращиваю всякие вещи, — продолжал он. — Тела. Лица. Глаза. Эмоции. Мозги. Ращу их в трехгрошовом номере на Сорок седьмой улице и глотаю аспирин, когда у меня нет монет даже для того, чтобы купить гамбургер. А время от времени ко мне заявляется какой-нибудь расфуфыренный издатель и пожинает весь мой урожай, рассовывая его по пачкам. Ну а там, глядишь, если я как следует поваляюсь у него в ногах и сумею его умаслить, он потратит пару-тройку долларов на рекламу, и тираж книги вырастет аж до девяти сотен, и мне заплатят десять процентов с прибыли… когда они ее получат. — Он сплюнул в окно и отпил еще глоток. — Не хочешь немного порулить?

Я перелез через него и сел за руль, а он похлопал меня по пиджаку.

— Покажи-ка перо, — сказал он.

— Что?

— Перо, тесак, мачете, нож, черт тебя подери. Ты что, английского не понимаешь? Ты ведь не издатель, верно?

Я протянул ему нож. А что еще мне было делать? Он попробовал лезвие пальцем. Потом открыл бардачок в машине и вытащил оттуда небольшой оселок.

— Господи, — сказал он, водя по нему лезвием взад и вперед. — Такую штуковину надо точить как следует. Иначе ты с такой мотыгой ничего не сделаешь. Я как раз собирался перерезать горло одному козлу… Вот, держи. — Он вернул мне нож. — Лучше уже не заточишь. Режь им только людей, и все будет в порядке.

— Послушай, — сказал я. — Я не совсем…

— Это ты послушай, — перебил меня писатель. Он потянулся и достал из-за пояса мой «люгер». Поднес пистолет к приборной доске и внимательно его рассмотрел. — Ну что, неплохо, — сказал он. — Но если тебе действительно нужен ствол, советую вот это. — Он снова открыл бардачок и вытащил из него автоматический кольт 32-го калибра. — Хочешь попробовать? Давай? Попробуй его на мне. Останови машину и испытай их оба.

Он сунул их мне в руки, повернул ключ зажигания и… Я не знал, что сказать.

Наконец он рассмеялся — не так, как смеялся раньше, а более дружелюбно, — и засунул «люгер» мне обратно за пояс, а кольт убрал в бардачок.

— Чепуху несу, верно? — подмигнул он. — Далеко едешь?

— Чем дальше, тем лучше, — ответил я.

— Отлично. Тогда до Вермонта. Будет время поболтать. Мы так и ехали без остановки, сворачивая на обочину только для того, чтобы поменяться местами или перекусить в кафе, и при этом почти все время разговаривали. Не о себе и не о своих делах. Он ничего не вынюхивал. Просто болтали о книгах, о жизни, о религии и прочих таких вещах. Все, что он говорил, было очень необычно, и я был уверен, что запомню это навсегда, но в конце концов в голове осталось только несколько фраз.

— Ад, конечно, есть. — Я слышу, как он это говорит, прямо сейчас, когда лежу на кровати, и она дышит мне в лицо, прижавшись всем телом. — Это такая серая пустыня, где от солнца нет ни тепла, ни света и Привычка лежит вповалку с Желанием. Это место, где смертное. Хочу обитает вместе с бессмертным Необходимо, и, когда наступает ночь, тьма оглашается стонами одного и экстатическими воплями другого. Да, ад есть, мой мальчик, и совсем не надо его искать…

Когда мы, наконец, расстались, он дал мне сто девяносто три доллара — все, что у него было в бумажнике, не считая десятицентовой монеты. И я никогда его больше не видел и даже не знаю его имени.

Фэй снова начала храпеть.

Я взял сигарету и бутылку виски и вышел в ванную. Закрыл дверь и сел на унитаз. Так я сидел, наверно, часа два или три, пил виски, курил и думал.

Я думал о том, что потом стало с этим парнем и продолжает ли он выращивать в Вермонте свои штуковины. Вспоминал, что он говорил об аде, и раньше это никогда не значило для меня так много, как сейчас.

Конечно, я совсем еще не был стариком, но я уже начал подумывать, что со мной будет потом, когда я начну стареть. И это привело меня к вопросу, сколько мне на самом деле лет, потому что я этого не знал.

Я знал только то, что говорила мне мать, а она говорила всегда по-разному, один раз одно, а другой раз другое. Может быть, она и сама не знала. Может быть, она просто пыталась подсчитать, но, если учесть, сколько у нее было детей, вряд ли ее расчеты могли быть точными. Значит…