наголову разобьют англичан.
С минуту я колебался, так как гнев затуманил мой разум, и чуть было не воспользовался данной мне властью отлучать от церкви. Но зачем? И чему это поможет? Французы все равно пойдут в бой, и я выиграю лишь то, что все воочию убедятся в слабости церкви. Поэтому я сказал только:
– Бог рассудит, сир, кто из вас двоих покажет себя лучшим христианином.
И последний раз я поскакал к рощице. Я был вне себя от ярости. «Да пусть они подыхают, все эти безумцы! – твердил я, погоняя коня. – Господу не придется отделять зерно от плевел, всем им равно гореть в преисподней…»
Добравшись до принца Уэльского, я сказал ему:
– Сын мой, делайте все, что сможете; придется вам принять бой. Я не сумел добиться мирного соглашения с королем Франции…
– Сражаться – таково и наше намерение, – ответил мне принц. – Да поможет нам Бог!
Отсюда я, чувствуя в душе горечь и досаду, отправился прямо в Пуатье. И надо сказать, подходящее время выбрал мой племянник Дюраццо, чтобы обратиться ко мне со словами:
– Прошу вас освободить меня от службы при вас, дядюшка. Я хочу идти сражаться.
– На чьей стороне? – крикнул я.
– Конечно на французской.
– А по-твоему, их еще недостаточно много?
– Поймите, дядя, что скоро начнется бой и недостойно рыцаря не принять в нем участия. И мессир Эредиа просит вас о том же…
Мне бы отчитать его построже, сказать ему, что он назначен Святым престолом сопровождать меня в моей миссии миротворца и то, что он считает делом чести, может, напротив, обернуться нарушением его прямого долга – я имею в виду участие в бою с той или с другой стороны. Мне бы просто приказать ему остаться… Но я устал, я был озлоблен. И в душе я его отчасти понимал. Мне бы тоже хотелось взять копье и сразить сам не знаю кого, ну, хоть епископа Шово…
И тут я крикнул:
– Идите вы оба к дьяволу! Добром это не кончится!
Вот какие слова, последние слова, я крикнул моему племяннику Роберу. И до сих пор упрекаю себя за это, сурово упрекаю!
Глава VII
Десница Божия
Трудно, очень трудно описывать битву, не только когда сам там не был, но даже когда участвовал в ней лично. Особенно если получается такая неразбериха, как в битве при Мопертюи… Мне о ней рассказывали через несколько часов после того, как бой закончился, но рассказывали чуть ли не на двадцать различных ладов, ибо каждый видел ее только своими глазами, и главным для рассказчика было то, что делал именно он. Если послушать, скажем, тех, кого разбили, то произошло это лишь по вине тех, кто дрался с ними рядом, а те, что дрались рядом, утверждали обратное.
Единственное, что не подлежало сомнению, – это то, что после моего отъезда из французского лагеря оба маршала, по обыкновению, сцепились. Коннетабль, герцог Афинский, осведомившись у короля, не угодно ли будет тому выслушать его мнение, начал приблизительно в таких выражениях:
– Сир, ежели вы и впрямь хотите, чтобы англичане сдались на вашу милость, почему бы не подождать, когда у них истощится провиант? Ибо позиция их сильна, но они не смогут долго продержаться, будучи слабы телом. Их окружили со всех сторон, и, если они попытаются выбраться через единственный оставшийся у них проход, через который мы можем на них напасть, мы разобьем их без труда. Раз мы уж прождали один день, почему бы нам не прождать еще один или два, тем паче что с каждым часом наши силы растут, так как подтягиваются отставшие.
И маршал Клермон поддержал его:
– Коннетабль правильно говорит. Подождав немного, мы выиграем все и ничего не проиграем.
Вот тут-то и вспылил маршал д’Одрегем: откладывать, вечно все откладывать! Надо было еще вчера вечером с ними разделаться!
– А теперь кончится тем, что вы дадите им улизнуть, как то бывало уже не раз. Посмотрите, какая там у них идет возня. Они продвигаются ближе к нам, чтобы закрепиться ниже по склону, и таким образом подготовят себе лазейку для бегства. Можно подумать, Клермон, что вы не горите желанием вступить в бой и что вас смущает близость англичан.
Ссора маршалов так или иначе должна была произойти. Но нужно же было выбрать для нее столь неподходящий момент! Не такой человек был Клермон, чтобы снести подобные оскорбления. И он ловко, как при игре, отбил мяч.
– А вы, д’Одрегем, проявите нынче свою доблесть лишь в том случае, ежели упретесь мордой вашего коня в репицу моего!
Вслед за чем он собрал рыцарей, которых должен был вести на штурм, велел подсадить себя в седло и отдал приказ идти в атаку. Д’Одрегем тотчас же последовал его примеру, и, прежде чем король или коннетабль успели отдать команду, уже начался штурм. Но рыцари устремились на врага не одновременно, как было решено заранее, а раздельно, двумя отдельными отрядами, причем со стороны могло показаться, будто обоим военачальникам не столько важно прорвать вражеские укрепления, сколько держаться подальше друг от друга или же, напротив, преследовать друг друга. Коннетабль в свою очередь велел подать ему копье и бросился за маршалами в надежде вернуть их.
Тут уж и король скомандовал всему своему войску идти в атаку. И все рыцари двинулись на неприятеля пешим строем, неуклюже передвигая ноги под грузом пятидесяти, а то и шестидесяти ливров железа, взваленного им на плечи, и медленно поползли по полю к склону холма, по которому взбирались всадники. И пройти-то им надо было всего шагов пятьсот…
А принц Уэльский, заметив сверху, что французы двинулись на них, крикнул:
– Добрые мои сеньоры, нас мало числом, но не страшитесь этого! Ни доблесть, ни победа не даются сами собой тому, кто превосходит другого числом, а приходят они к тому, кому восхочет послать ее Господь. Ежели нас разобьют, никто не посмеет сказать о нас худого, а ежели нынешний день будет к нам благосклонен, нас прославят во всем мире!
Земля у подножия холма уже тряслась от топота множества ног; валлийские лучники, преклонив одно колено, выстроились за палисадом из заостренных кольев. И вот засвистели, запели стрелы…
Первым делом маршал Клермон решил атаковать части Солсбери и кинулся на палисад, надеясь пробить в нем брешь. Но град стрел остановил штурмующих. Оставшиеся в живых рассказывали мне потом, что такой ожесточенной стрельбы они еще никогда не видывали. Лошади, которых пощадили стрелы, напарывались на острые колья, за которыми укрывались