Деррида в этот период, становится религия. Итальянское издательство
Laterza ведет проект под названием «Европейский философский ежегодник», в рамках которого каждый год собирает европейских философов вокруг какой-то определенной темы. На предварительной встрече Деррида предложил начать с одного слова, с его точки зрения «самого ясного и самого темного
религия»[1251].
В конце февраля 1994 года в гостинице на острове Капри несколько философов собираются за одним столом ради беседы в совершенно свободном стиле. Рядом с Деррида сидят Гадамер, Ваттимо, Феррарис… «Мы приехали не слишком подготовленными, – вспоминает последний, – словно бы на школьную экскурсию для престарелых школьников. За исключением Деррида, который приехал с уже заполненной тетрадью на кольцах. Он единственный сделал свою homework, как он сам любил говорить. Его выступление, крайне насыщенное, стало отправной точкой для всех наших разговоров»[1252].
Вопреки заглавию «Вера и знание», которое могло бы показаться заурядным, но на самом деле не такое уж и обычное, поскольку снабжено подзаголовком, отсылающим одновременно к Бергсону и Канту, – »Два источника „религии“ в пределах одного только разума», текст отличается поразительной насыщенностью. Как обычно, Деррида опирается на обстоятельства, на самое материальное в них, подчеркивая западный и даже европейский характер встречи, чуть поспешно выдающей себя за международную.
Мы представляем четыре разных языка и говорим на них, но наша общая культура, скажем так, определенно христианская, в лучшем случае иудео-христианская. Среди нас, увы, нет ни одного мусульманина, по крайней мере на этом предварительном обсуждении, хотя следовало бы для начала обратиться, возможно, именно к исламу. Также ни одного представителя каких-либо иных культов. Ни одной женщины! Мы должны будем учесть это: говорить за этих немых свидетелей, не говоря за них, на их месте, и вывести из этого все возможные следствия[1253].
В «Вере и знании» Деррида впервые развивает одно из наиболее важных для него в этот период понятий – понятие аутоиммунитета, «этого странного поведения живого существа, которое в почти самоубийственном движении пытается разрушить „самого себя“, свои собственные защиты, приобрести иммунитет от „собственного“ иммунитета»[1254]. Он также задается вопросом о столкновении между различными формами фундаментализма и тем, что он предпочитает обозначать одним из этих словослияний, которые ему все больше нравятся, таких как «глобалатинизация» (mondialatinisatiori), как «странный союз христианства, представляющего собой опыт смерти Бога, и телетехнонаучного капитализма»[1255].
Несколько месяцев спустя Деррида завершает в Неаполе, неподалеку от Капри, другой важный текст – «Боль архива». Это лекция, которую он должен прочитать 5 июня 1994 года в Музее Фрейда в Лондоне в завершение конференции «Память: Вопрос архивов», организованной Рене Мажором и Элизабет Рудинеско. Деррида в этой лекции вежливо, но в то же время критично дискутирует с недавно вышедшей книгой Иосефа Хаима Иерушалми «Моисей Фрейда. Иудаизм завершимый и незавершимый». Вопросы, поднятые Иерушалми, очень важны для Деррида, вероятно потому, что его собственные отношения с иудаизмом столь же сложны, как и отношения Фрейда. Он скажет об этом и в диалогах с Элизабет Рудинеско:
Это прославление «еврейской специфики» (касательно памяти, будущего, предвосхищения психоанализа и т. д.) показалось мне спорным не только в содержательном плане… Я также спросил себя, не рискует ли Иерушалми волей-неволей поощрить политическое применение столь серьезной (и столь трудной для интерпретации) темы избрания, говоря точнее, «избранного народа»[1256].
На конференции Иерушалми, согласно программе, должен был присутствовать на лекции Деррида. Но не сложилось. В этот день он болел и не выходил из гостиничного номера. Только позже, в Нью-Йорке, они попытаются вступить друг с другом в диалог.
В 1994 году Деррида едва не сдает под грузом проектов. Вскоре после своего возвращения из Лондона он пишет Феррарису: «Я со своей стороны еще больше в делах, чем когда-либо (особенно из-за этой „Политики дружбы“, проклятой книги, которую я пообещал сдать в конце июля). Я не знаю, как мне удастся выкрутиться этим летом со всем остальным, особенно с [текстом о] „Религии“!!»[1257].
«Проклятая книга», которую Деррида представит как длинное предисловие или предуведомление к книге, которую он однажды хотел бы написать, является значительно расширенной версией «того, что было лишь первым занятием семинара с этим названием – „Политика дружбы“»[1258]. Этот семинар прошел в 1988–1989 годах сразу после дела де Мана и в качестве его продолжения, хотя напрямую оно в нем ни разу не упоминается. Каждое занятие открывалось словами Монтеня, цитирующего высказывание, приписываемое Аристотелю: «О мои друзья, нет никаких друзей». Каждая глава книги опирается на эту фразу, стремясь заново развить ее интерпретацию «или раскрутить ее сценографию, словно бы на ней самой». Платон и Монтень, Аристотель и Кант, Цицерон и Гегель: Деррида перечитывает классические дискурсы о дружбе, чтобы выявить их невысказанные посылки:
Главный вопрос должен относиться именно к гегемонии философского канона в этой области: как он утвердился? Откуда у него взялась эта сила? Как он исключил женское и гетеросексуальное, дружбу между женщинами или дружбу мужчины с женщиной? Почему невозможно действительно учитывать женский или гетеросексуальный опыт дружбы? Откуда эта гетерогенность между «érôs» и «philia»?[1259]
Одна из вещей, которые он стремится деконструировать, – это «семейная, братская и, следовательно, андроцентричная» конфигурация политического, которую едва ли не неизбежно устанавливают традиционные дискурсы о дружбе:
Почему друг должен быть как брат? Попробуем представить дружбу, которая выходит за пределы этой близости к двойнику-родственнику. По ту сторону родства, как самого естественного, так и наименее естественного, когда оно ставит свою подпись, с самого начала, на имя как на двойное зеркало такой пары. Спросим себя, чем была бы тогда политика «по ту сторону принципа братства»[1260].
В течение многих лет Деррида поддерживает связи с Жоржем Кангийемом. Распрощавшись с какого-то момента со всеми официальными обязанностями, тот порой называет себя «поваром концептов на пенсии». Деррида продолжает регулярно отправлять ему свои книги, как и многим другим своим прошлым и нынешним знакомым. В 1994 году Кангийем благодарит его за эту верность в дружбе, хотя и считает, что не сыграл большой роли в интеллектуальном развитии Деррида: «„Политика дружбы“ меня мобилизует. Это шедевр. То, что вы говорите о Канте, о Ницше, я думаю, что у меня есть возможности судить об этом… Я удивился, когда обнаружил Карла Шмитта… Я восхищаюсь той умудренной простотой, с какой вам удается совмещать Аристотеля, Монтеня и Бланшо»[1261].
15 декабря 1994 года Катрин Малабу защищает диссертацию, написанную под руководством Деррида: «Будущее Гегеля: темпоральность, пластичность, диалектика». Это блестящая и