Правда Солженицына – “вино русской совести, взбредавшее на русском терпении и покаянии. Здесь нет злобы (не мелькнёт ни крупинки её). Есть гнев, сын большой любви, есть сарказм и его дочь – беззлобная, русская, даже весёлая ирония. Она у Солженицына и форма плача о человеке.” (курсив – В.Е.).
И метафизические размышления по поводу Солженицына: “Мы привыкли к фонарям и лучинам правды, держимся за них. Солнце Правды мешает нам.”
“Пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.” (Иоан.9,39).
И последнее:
“Правду Христову мало желать. Её недостаточно алкать и жаждать (Мф.5,6). Без неё надо умирать”.
(“Русский реализм” Иоанн Шаховской).
Лекция №30 (№65).
А.И. Солженицын: 1973 – 2000 годы.
1. Завершение “Гулага”.
2. “Красное колесо”, созерцаемое из изгнания. “Октябрь 16-го”.
3. “Вермонтский узник”. Возвращение.
1973 год – год высылки Солженицына, о которой много написано: и слезокапствующих, и разных иных высказываний. Лучше всего о его сузить смотреть по его самосвидетельству, то есть, по книге “Бодался телёнок с дубом”; но надо уметь читать.
То, что Солженицына выслали, – это признак полной политической растерянности тогдашних брежневских верхов, и это – очень угрожающий симптом, признак идейной бескормицы.
Царский режим пал от бескормицы, от идеологического и идейного тупика, да попросту, идейной пустоты: уваровская формула – это только лозунг, не обеспеченный никакой теорией. Нечто, подобное теории, принадлежит Ивану Ильину, написано в эмиграции, то есть, “в пустой след” - после времени.
На самом деле существовали варианты, – что делать с Солженицыным. Первый вариант, например, посадить. Но Брежнев – не Сталин: Сталин мог пренебречь любым международным скандалом, потому что внутренняя политическая изоляция сверхдержавы покоилась ещё и на его собственной твердокаменности, которой никто из его преемников не обладал.
Солженицыны (он и его вторая жена) сами знали некоторые аберрации этого решения, например, похищение их детей. И как пишет Солженицын – “я и моя жена приняли сверхчеловеческое решение”; то есть, “наши дети не ценнее тех, всех загубленных и убиенных, поэтому “Гулаг”, даже и в случае похищения детей, будет печататься”.
Другой вариант – попытка опорочить его через родственников: из живущих оставалась тетя Солженицына по матери; и через каких-то старых знакомых, типа Якубовича (бывшего меньшевика).
Попробовали получить какое-нибудь высказывание от иерархов Церкви; и в беседе с корреспондентом было записано высказывание от, недавно скончавшегося († 4 ноября 2003 года) митрополита Питирима (Нечаева). В ответ Антоний Блюм, Экзарх Западной Европы, во всеуслышание назвал Солженицына “совестью мира”, не больше и не меньше. Как-то можно было бы понять, если бы Солженицын был назван “главным нравственным авторитетом мира”, но “совесть мира”? – это слишком.
(Со-весть - совесть – это духовный орган людей, принимающий весть, передаваемую ангелом, но исходящую от Бога, от Святой Троицы. Вот и получается, что совесть мира – это больше пророка).
Еще один из вариантов решения – купить Солженицына, но не догадались (не имели достаточной широты); купить не деньгами, а, например, ввести в состав правительства, в какой-нибудь совет (Солженицын был к этому готов).
Когда Солженицына арестовали и нарядили в хороший костюм, то он был уверен, что его везут в Политбюро, и он был готов к диалогу. После этого его и можно было бы включить в какой-нибудь консультационный совет, например.
Солженицына выслали, фактически, как Троцкого. Солженицын понимает Сталина только в художественном произведении, то есть в “В круге первом”, но не понимает Сталина в историософском аспекте (абсолютно не понимает в “Гулаге”). Фактически Солженицын предполагает, что Сталин “кусал локти”, что выслал Троцкого в 1929 году – да ничуть не бывало; и это говорит о его большой проницательности; Сталин понимал людей и “которых видел и которых не видел”. Сталин понимал, что Троцкий – не Бухарин, не Зиновьев. Для бедного Бухарчика дороже всего было единство с партией; Троцкий, не успев уехать, тут же создал IV-й Интернационал. С другой стороны, Троцкого невозможно было заставить погибнуть глухо, как Шляпникова, как Крыленко, - просто потому, что Троцкий был с международной известностью; и один из его покровителей Парвус (он же Гельфанд – одесский еврей) никогда не приезжал с 1905 года в Россию.
Оставалось изъять Троцкого из той среды, где помнили его как Главковерха и победителя гражданской войны: Троцкого выслали и за 11 лет о нем подзабыли, а потом в Мексике убили (география Сталину не мешала).
Что касается Солженицына, то такого расчета совсем не было, тем более, что он объявил, что ни машины не водит, ни злачных мест не посещает – “несчастный случай” исключён.
Но надо сказать, что Солженицына и не собирались уничтожать; его просто выбросили и решили, что на Западе он будет менее опасен. Это было и умно и не дальновидно. Умно, потому что слишком понимали, насколько Запад подвержен моде: он мог выйти из моды, так как мода подогревалась борьбой здесь (все наблюдали это, как кино), а на Западе срок моды – 5 лет. Ровно через 5 лет была произнесена гарвардская речь (1978 год) и после чего популярность Солженицына неуклонно и неотвратимо шла на спад.
С другой стороны у Солженицына остался ничем не повреждённый нравственный авторитет, который, так или иначе, для оставшегося диссидентского движения был на высоте.
1980 год – последний год (можно сказать) Брежнева и к этому году кое-кого выслали, а кое-кого и посадили: за колючей проволокой оказались Огородников, Пореш и Глеб Якунин, которые уже не имели международного авторитета, и всё прошло без большого скандала.
За границу к Солженицыну вскоре последовала его жена с троими детьми и с его архивом, с которым он мог спокойно продолжать. Только первая часть “Гулага” была написана здесь (вышла на Западе), а вторая и третья были написаны за границей, да и первый том “Гулага” за границей дополнялся.
В 1975 году вышел на покой архиепископ Иоанн Шаховской и тут же разразился статьёй “Русский реализм”, где он не только сравнивает Солженицына с Достоевским и именно с Достоевским “Мертвого дома”, но и прямо называет его “разбойником, висящим одесную” (то есть ублажающим Христа распятого). (По сравнению с Антонием Блумом – это всё-таки как-то более прилично).
Иоанн Шаховской обращает внимание на то, что желчи, раздражения и такой дрожи ненависти в “Гулаге” нет; наоборот в нём есть этакая русская усмешечка, которая для Солженицына есть и форма плача о человеке (филологическое чутьё у Иоанна Шаховского было).
Второй том “Гулага” посвящён исключительно лагерному пребыванию. В первом томе есть главы, описывающие, откуда набирались заключённые (гл.2‑я: “История нашей канализации”); три главы посвящены советскому суду – “Закон‑ребёнок”, “Закон мужает” и “Закон созрел” (процессы над бывшими руководителями партии); “Караван невольников” – посвящен пересылкам. Второй том – содержание в тюрьмах и лагерях.
Третий том “Гулага” – описывает лагеря после Сталина: “Когда в зоне пылает земля” – о лагерных восстаниях; “Меняем судьбу” – о лагерных побегах; “Сорок дней Кенгира” (Кенгирское восстание – 1955 года); “Ссылка народов” и “Мужичья чума” – о коллективизации и ссылках 1946, 1949 и 1952 годов.
В третьем томе Солженицын рассказывает и о себе как он жил в ссылке, и о пересмотре дела и даже о кратком времени своего фавора, когда он, выдвинутый на Ленинскую премию, посещал институт Права.
Во всяком случае, была написана такая историософская эпопея: по ее характеру, по стилю, по тону - некоторые сравнивали ее с “Житием протопопа Аввакума, им самим написанным”. Что-то, конечно, есть.
В Россию “Гулаг” провозился только контрабандой, но провозился; на Западе – это была чистейшей воды политика, то есть, давали деньги на издание этих вещей, но никто их там не читал. Покупали почти все, а читателей даже из русской эмиграции наберется 15-20 человек и первый из них – Иоанн Шаховской.
Но издание “Гулага” было крупным международным событием; “Гулаг” – это приговор всей системе; и приговор читался так, что чем гулять на той свободе, лучше было сидеть в лагере. Солженицын пишет: “Чем хорош лагерь? Прежде всего, тем, что на него идеология, так сказать, тоталитарного режима не простирается, что, претендуя на твой труд и на твоё тело до изнеможения, лагерь не трогает твоей души”.
(Кроме злосчастных времён Беломорканала и, затем, Волгоканала, то есть 1928-1930 годов. Идеология Беломорканала не только у Солженицына, но и в лагерном фольклоре: Колька Ширмач из одесского фольклора, крупный карманник, а в лагере – крупный начальник, то есть “он держит разные бумаги и на груди ударника значок”; отказывается от побега, так как говорит, что “я понял здесь жизнь новую другую, которую дал Беломорканал”. Когда об этом узнали в воровской организации, то они выразились так, что “у нас – жулья суровые законы и по законам этим мы живём и если Колька честь свою уронит, мы Ширмача попробуем пером. И рано утром зорькою бубновой не стало больше Кольки Ширмача”).