Фильме о Баке Роджере. – Я прибыл из будущего, – пояснил Ландри. – Точно как в научно-фантастических журналах.
– Скорее из психиатрической лечебницы в Санниленце, – буркнул я.
– Но все-таки не совсем как в дешевых фантастических журналах, – продолжал он, не обращая внимания на мои слова. – Нет, не совсем. – Ландри нажал на кнопку сбоку. Изнутри устройства донесся стрекочущий звук, за которым последовал короткий свистящий писк. Устройство на коленях Ландри походило на какую-то странную машинку для стенографии… и мне пришла в голову мысль, что я недалек от истины.
– Как звали твоего отца, Клайд? – Он внимательно посмотрел на меня.
Мы на мгновение встретился с ним взглядами, я старался не облизывать губы. В комнате по-прежнему было темно, солнце все еще скрывалось за облаком, которого я даже не заметил, когда вышел из дома на улицу. Лицо Ландри, казалось, плавало в сумраке подобно старому сморщенному воздушному шару.
– А какое это имеет отношение к цене огурцов в Монровии? – спросил я.
– Значит, не знаешь, правда?
– Знаю, конечно, – ответил я. Просто я не мог произнести его, вот и все – оно застряло на кончике языка, как и номер телефона Мейвис Уэлд – Беверли и еще какие-то цифры.
– Ну хорошо. А имя твоей матери?
– Прекратите эти игры!
– Ладно, вот легкий вопрос: в какой средней школе ты учился? Каждый энергичный американский мужчина помнит, какую школу он закончил, верно? Или первую девушку, отдавшуюся ему. И город, в котором он вырос. Ты вырос в Сан-Луи-Обиспо?
Я открыл было рот, но и на этот раз не смог ничего произнести.
– Может быть, в Кармеле?
Это казалось похожим на правду… но затем я понял, что это совсем не так. У меня кружилась голова.
– А может быть, Дасти-Боттон, штат Нью-Мексико?
– Прекратите эти глупости! – крикнул я.
– Ты помнишь? Помнишь?
– Да! Это был… Он наклонился и нажал на клавиши своей странной стенографической машинки.
– Вот! Родился и вырос в Сан-Диего!
Он поставил машинку на мой стол и повернул ее так, что я смог прочитать слова, плавающие в окошке над клавиатурой:
РОДИЛСЯ И ВЫРОС В САН-ДИЕГО.
Я сосредоточился на слове, вытисненном на окружающей окошко пластиковой рамке.
– Что такое «Тошиба»? – спросил я. – Блюдо, которое подают, когда ты заказываешь на ужин «Рибок»?
– Это японская электронная компания.
Я сухо засмеялся.
– Кого вы пытаетесь обмануть, мистер? Японцы не могут сделать и заводной игрушки – непременно вставят пружину вверх ногами.
– Только не теперь, – заметил он. – И говоря «теперь», Клайд, что мы имеем в виду? Что значит «теперь»? Какой сейчас год?
– 1938-й, – ответил я, затем поднял наполовину онемевшую руку к лицу и вытер губы. – Одну минуту – 1939-й.
– Может быть, даже 1940-й. Я прав?
Я промолчал, но почувствовал, как запылало мое лицо.
– Не расстраивайся, Клайд, ты не знаешь этого, потому что это и мне неизвестно. В отношении времени я всегда чувствовал себя неопределенно. Отрезок его, к которому я стремился, вообще-то больше походил на ощущение. Его можно назвать «Американское время Чандлера», если хочешь. Чандлер полностью удовлетворял большинство моих читателей, да и с точки зрения редактирования все было гораздо проще, потому что невозможно точно определить ход времени. Разве ты не заметил, как част? говоришь «в течение большего числа лет, чем помню» или «прошло больше времени, чем мне хотелось бы»?
– Нет, откровенно говоря, я не обращал на это внимания, – сказал я. Однако теперь, когда он упомянул время, я вспомнил, что все-таки замечал это. И потому подумал о газете «Лос-Анджелес тайме». Я читал ее каждый день, но вот какой это был день? По самой газете не определишь, потому что в заголовке никогда не было даты, только девиз: «Лучшая газета Америки в лучшем американском городе».
– Ты говоришь так потому, что в этом мире время вообще-то не проходит. Это является… – Он замолчал, а потом улыбнулся. Было страшно смотреть на него, на его улыбку, полную тоски и странной жалости. – Это является одной из его привлекательных сторон, – закончил он наконец.
Пусть я был испуган, но меня никогда не охватывал страх, когда требовалось проявить мужество, и сейчас был как раз один из таких моментов. – Объясните мне, что здесь происходит, черт побери.
– Хорошо… ты уже начинаешь понимать, Клайд, правда?
– Пожалуй. Я не знаю имени моего отца, или имени матери, или имя первой девушки, с которой я был в постели, потому что вы не знаете их. Правильно?
Он кивнул, улыбаясь подобно учителю, ученик которого нарушил все правила логики, совершил неожиданный скачок и против всех ожиданий получил правильный ответ. Но его глаза все еще были полны этого ужасного сочувствия.
– И когда вы написали «Сан-Диего» на экране своего устройства, в тот же момент эта мысль пришла и мне в, голову… Он ободряюще кивнул мне.
– Вам принадлежит не только Фулуайлдер-билдинг, правда? – Я судорожно сглотнул, пытаясь избавиться от комка в горле. – Вам принадлежит все.
Но Ландри только покачал головой.
– Нет, не все. Всего лишь Лос-Анджелес и его окрестности. Я имею в виду Лос-Анджелес в квазивременном понимании.
– Чепуха, – сказал я, но шепотом.
– Видишь картину на стене слева от двери, Клайд?
Я посмотрел на нее, хотя в этом не было надобности: на ней был изображен Вашингтон, переправляющийся через реку Делавэр. Висела она здесь в… течение большего числа лет, чем я это помню.
Ландри снова положил свою пластиковую стенографическую машинку из фильма Бака Роджера на колени и склонился над ней.
– Не надо! – крикнул я и попытался дотянуться до него. Безуспешно. Мои руки, казалось, лишились сил, и я не мог заставить их двигаться. Меня охватила какая-то апатия, бессилие, словно я потерял три пинты крови и с каждой минутой терял все больше.
Он снова нажал на клавиши, затем повернул машинку ко мне, чтобы я мог прочесть слова в окошке. Они гласили:
На стене слева от двери, ведущей в комнату, где сидит М Кэнди, висит портрет нашего почтенного вождя… но всегда чуть криво. Таким образом я сохраню его в перспективе.
Я снова посмотрел на картину. Джордж Вашингтон исчез, а на его месте появилась фотография Франклина Рузвельта. Он улыбался, держа во рту мундштук, торчавший под строго определенным углом. Его сторонники считали это элегантным, а противники – высокомерным. Фотография висела чуть криво.
– Чтобы сделать это, мне не нужно особое устройство, – пояснил Ландри. Его голос звучал чуть смущенно, словно я обвинил его в чем-то. – Я могу добиться этого путем простой концентрации воли – ты ведь видел, как исчезли телефонные номера с твоего бювара, – но с устройством все-таки легче. Наверное, потому, что я привык записывать свои мысли. А потом редактировать их. Между прочим, редактировать и затем заново переписывать фразы – самая увлекательная часть работы, потому что именно здесь ты вносишь окончательные изменения. Обычно небольшие, но нередко критически важные, и вся картина обретает тот вид, в котором книга попадет к читателям.
Я посмотрел на Ландри, и, когда заговорил, мой голос звучал словно мертвый.
– Вы придумали меня, правда?
Он кивнул, на его лице появилось странно пристыженное выражение, как будто он сделал нечто постыдное.
– Когда? – спросил я и надсадно рассмеялся. – Или это и есть самый важный вопрос?
– Я не знаю, является он важным или нет, – заметил он, – и, по-моему, любой писатель скажет тебе то же самое.
Это случилось не сразу – в этом я убежден. Это был постепенно развивающийся процесс. Сначала ты появился у меня в «Алом городе», но я написал его еще в 1977 году, и с тех пор ты заметно изменился.
1977 год, подумал я. Действительно, год Бака Роджера. Я не хотел верить, что все происходит на самом деле, предпочитал считать происходящее сном. Как ни странно, этому препятствовал запах его одеколона – знакомый запах, который тем не менее я не нюхал никогда в жизни. Да и как я мог его нюхать? Ведь «Арамис» такой же незнакомый для меня, как и «Тошиба».