Читать интересную книгу Искры - Михаил Соколов

Яшка повернул к ней красивое, злое лицо и тупо смотрел то на нее, то на папиросу. Он знал, зачем она приехала, и ему хотелось шагнуть к ней и вышвырнуть ее вон вместе с папиросой и с креслом, но она была дочерью Френина, и он с нескрываемой досадой спросил:

— Чем имею… честь быть полезен в такой… поздний час?

— Пойди приведи себя прежде всего в порядок и прикажи горничной убрать эти бутылки, — спокойно сказала Ветрова.

Яшка терял терпение. Шагнув к столу, он взял бутылку, налил бокал вина и выпил.

— Вот что я буду делать… прежде всего! Я не привык, чтоб мною командовали… — хотел он сказать «бабы», да не сказал и отчетливо произнес — петербургские бар-ры-ни!

Ветрова шевельнула тонкими бровями, встала и начала надевать черные длинные перчатки.

— Хам, — сказала она так просто, как будто перед ней был дворник.

Яшка задрожал от негодования, медленно приблизился к ней. Ссутулившись и смотря в ее лицо горящими глазами, он почти шепотом спросил:

— Я… хам?

— Да.

— А-а, жалмерка беспутная! — загремел Яшка на весь дом. И, схватив Ветрову на руки, поднял над головой.

— Яков, Яков, ты с ума сошел! — вскрикнула молодая помещица.

— Да, сошел с ума! Я… убью тебя! — сказал Яшка, держа ее на руках.

— Спаси-и-те-е! — завопила Ветрова.

В гостиную вбежали Андрей и Устя.

Яшка бросил Ветрову на диван и стремительно пошел прочь.

— Яков Нефедович, что с ней делать? — спросил Андрей.

— Дай ей нашатырного спирту! — крикнул Яшка. Во дворе он увидел рысака Андрея и вскочил на него. Рысак взвился на дыбы, рванулся с места галопом и исчез в ночи, разнося вокруг тревожный стук подков.

Через несколько минут другой рысак вынес со двора Андрея.

А Ветрова полежала на диване, повздыхала и уехала в подаренном ей когда-то Яшкой кабриолете.

Глава седьмая

1

Данила Подгорный жил в призаводском хуторе. Хата его стояла в садах и никому в глаза не бросалась. За садами начинались левады, за ними — речка, заросшая по берегу высокими камышами, — лучшего места для конспиративной квартиры не найти.

Данила принял Леона с радостью. Он отвел ему землянку в глубине двора, велел жене ухаживать за ним, как за родным сыном, и сам выполнял все поручения. В свободное от работы на мельнице время он ходил к инженеру Рюмину с записками от Леона, носил передачи для Ткаченко в тюрьму, с искусно заделанными во французскую булку или в кусок туалетного мыла письмами, сообщал Леону все новости, которые доводилось слышать, а иногда проводил в землянке час-другой и исподволь расспрашивал о том, что его интересовало.

В один из вечером Алена передала ему от инженера Рюмина большой синий пакет. Подгорный доставил его Леону, как святыню, и тихо сказал:

— Очень важный.

Леон вскрыл пакет, взглянул на бумаги и улыбнулся.

— Наконец-то! — сказал он и погрузился в чтение.

Подгорный смотрел на тонкие листы бумаги, которые Леон держал в руках, и нетерпеливо ворочался на табурете.

Леон взглянул на него и предложил:

— Может, вслух почитаем? Про войну это… Садись ближе.

Данила с готовностью подсел к Леону, погладил свою рыжую аккуратную бороду, точно к чему-то торжественному приготовился.

Леон стал читать вслух:

— «К русскому пролетариату.

Война началась. Японцы успели уже нанести русским войскам ряд поражений, и теперь царское правительство напрягает все силы, чтобы отомстить за эти поражения. Мобилизуются один за другим военные округа, десятки тысяч солдат спешно отправляются на Дальний Восток, за границей делаются отчаянные усилия заключить новый заем, подрядчикам обещают премию по нескольку тысяч рублей в день за ускорение работ, необходимых для военного ведомства. Все силы народа подвергаются величайшему напряжению, ибо борьба начата нешуточная, борьба с пятидесятимиллионным народом, который превосходно вооружен, превосходно подготовлен к войне.

Из-за чего же борется теперь не на жизнь, а на смерть русский рабочий и крестьянин с японцами? Из-за Маньчжурии и Кореи, из-за этой новой земли, захваченной русским правительством, из-за Желтороссии…

Но какая же польза русскому народу от этих новых земель, приобретение которых стоило столько крови и жертв и будет стоить еще гораздо больше? Русскому рабочему и крестьянину война сулит новые бедствия, потерю бездны человеческих жизней, разорение массы семей, новые тягости и налоги…»

Данила Подгорный вспомнил о сыне, недавно отправленном на Дальний Восток, о том, как, рыдая, причитала невестка и горько плакали внуки, провожая его, вспомнил, что староста велел уплатить десять рублей, а за что — не сказал, что на сельском сходе писарь объявил, чтобы каждый двор внес, кроме этих десяти рублей, еще по два рубля с едока в «фонд помощи отечеству». Ничего еще не вносил Данила Подгорный и ждал, будут ли вносить деньги соседи. Но соседи тоже не торопились…

А Леон читал:

— «…Русскому купцу и промышленнику миллионеру война кажется необходимой, чтобы отстоять новые рынки для сбыта товаров, новые гавани в свободном незамерзающем шре для развития русской торговли. Голодающему мужику и безработному рабочему у себя дома не продать много товаров, надо искать сбыта в чужих землях!»

— Кто это пишет? — спросил Данила Подгорный.

— Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии… Что, не интересно слушать? — насторожился Леон.

Подгорный достал старый, потертый в карманах черный кисет, медленно начал делать козью ножку и хмуро проговорил:

— Читай сначала.

Леон еще раз прочитал обращение и задумался. В конце листка было сказано: «Просьба перепечатать». Где и как это сделать?

Данила Подгорный чадил козьей ножкой и думал о своем. Провожая сына на Дальний Восток, он верил, что сын его едет защищать отечество, и поэтому наказывал ему: «Воюй так, как воевали отцы и деды наши с французами и турком». А вот послушал, что говорится о войне в этом листке, и досада взяла за эти свои слова. «За что воевать? За купцов и фабрикантов, выходит, за их барыши? Вот как все хитро делается на свете», — подумал он и спросил:

— Но царь, царь, неужели он лиходей своему народу?

В словах его были и горечь, и сомнение, и обида.

Леон отвлекся от своих мыслей, ответил:

— Ты так спрашиваешь, Данила Григорьевич, будто царь вынянчил тебя на своих руках… Без воли царя в России камень с места не сдвинется.

— Выходит, царь, купец, фабрикант, помещик — одна компания или партия, как вы говорите?

— Выходит, так. Партия-то у них у каждого своя, да играют все в одну дудку.

— Та-ак… А эта партия что про войну пишет? — кивнул Подгорный на лежавшую на столе листовку.

— Это рабочая партия, Данила Григорьевич. Она ни на какие другие партии не похожа, потому что она борется за рабочих, за крестьян, за то, чтобы вся земля была отобрана у помещиков и поделена между крестьянами и чтобы ты вольно жил на той земле и сам управлял своей жизнью.

Данила Подгорный не стал больше расспрашивать. Слишком неожиданно было то, что услышал он в этот вечер от Леона, и он скорее почувствовал, чем понял, правду, горькую, как полынь, и ему даже страшно стало, что он только теперь услышал о ней.

Он встал, крупный, кряжистый, с одеревеневшими от работы руками, и услышал слова листовки, словно Леон еще раз их повторил:

«Кто сеет ветер, тот пожнет бурю!»

2

Поздно вечером Леон пошел к Овсянникову на новую квартиру.

После своего террористического акта Овсянников выпустил прокламацию, в которой говорилось, что полицмейстер убит по решению боевой группы социалистов-революционеров, и заявлялось, что такая же судьба постигнет каждого, кто будет глумиться над народом. В городе, на заводе заговорили о террористах, что они готовят еще на кого-то выстрел, а новый полицмейстер окружил себя тайными агентами.

Овсянников был доволен: после убийства полицмейстера о социалистах-революционерах сразу узнали все. Но он не обольщался успехом. Он понимал, что югоринский полицмейстер — это в сущности очень маленькая фигура, и думал об акте более значительном.

Леон застал его расхаживающим по комнате и дымившим папиросой.

— Здоров, герой! — шутливо поздоровался Леон. — У тебя что, сходка была — накурено сильно?

— Нет, думаю… — ответил Овсянников и, помолчав немного, пояснил: — Царь, говорят, в скором времени приезжает на Дон. Но его ухлопать намного труднее, чем какую-то полицейскую шавку. Без центра такое дело не осилить.

Леон сел на стул и, усмехнувшись, сказал:

— Что ж, большим кораблям — большое и плавание. Мы люди незаметные, безвестные и мечтаем о вещах более скромных… Дай мне мимеограф, нам надо срочно один документ размножить.