— Тебя должно интересовать, что думает детский психолог.
В этот момент Сантьяго вспомнил, что у него много дел.
— Мы можете продолжить без меня, — пробормотал он.
— Конечно, — продолжила я, — Хайме останется со мной, и если есть вещь, которая выводит меня из себя в этом мире, так это мирские священники — эти доморощенные психологи, вульгарные люди, у них нет ни знаний, ни опыта, одна латынь. Но это вопрос вкуса, не думай, ничего личного.
— Ты можешь говорить, что хочешь, — сказала Рейна со страданием в голосе, — но психолог говорит, что Хайме — неуравновешенный ребенок.
— Конечно, — неожиданно согласилась я, — и была права. Почему бы и нет?
Моя сестра сложила руки в бессильном жесте, прежде чем подняться и пойти, не глядя на меня.
— Пойдем со мной, — сказала она. — В любом случае я думаю, тебе стоит посмотреть отчеты…
* * *
Он лежал в первом ящике письменного стола Рейны — та самая тетрадь, очень старая, корешок искривленный, отделенный от внутренних листов, безобразно износившаяся в уголках, детский дневник в обложке из зеленой ткани, как тирольская курточка, с крошечным кармашком.
— Видишь, это там… — Рейна продолжала говорить, но я не слушала, пока она не ткнула пальцем в другую сторону.
— Ладно, я хочу попросить у тебя прощения за то, что наговорила раньше, про судью, но я действительно думаю, что ребенку будет лучше здесь, с нами.
Я протянула руку и дотронулась до дневника, сестра даже не успела отреагировать. Я вытащила его из ящика и стала искать в нем, чисто по наитию то, что писала в счастливые дни. Я начала читать, и мои губы сами сложились в улыбку, широкую и счастливую, сердце забилось быстро-быстро, все тело покрылось мурашками от этой радостной встречи. Я закрыла глаза и почти почувствовала запах Фернандо. Когда я снова открыла глаза, то столкнулась с первой отметкой, сделанной красной ручкой, всего несколько слов, которые писала не я.
— Кроме того, ты всегда говорила, что тебе не нравятся дети, а мне они нравятся, я не знаю…
Там было много предложений, написанных красной ручкой, — саркастические замечания поверх моих собственных записей, пометки, которые врезались в текст, вопросительные и восклицательные знаки на полях, тщательно прописанные насмешки и так далее, и так далее.
— Что ты читаешь? — спросила Рейна. — Что это?
Я повернулась к ней спиной, продолжая читать, а потом пронзительная боль ударила меня в грудь, и, чтобы скрыть это, я сделала шаг вперед, но продолжала читать и продолжала умирать. Каждый следующий удар сердца убивал меня, но я воспринимала каждый удар как приветствие, каждое щелканье зубами как поцелуй, каждую рану как триумф. Я продолжала читать, во рту появился горький привкус, язык онемел. Я могла бы поклясться, что не плакала, хотя кожа горела, но я продолжала читать.
— Моя бедная любовь, — прошептала я больным голосом, мои губы дрожали, а душа сжималась, почти расставшись с телом, тогда тебе было только двадцать лет… Ты думаешь, что ты такая взрослая, а тебя обманывают как простушку.
— Не читай это, Малена, — Рейна стояла передо мной, протягивая руку. — Отдай мне это, это мое, я его нашла.
Я смотрела на нее и отчетливо сознавала, что одного удара кулаком будет достаточно, чтобы она упала на пол, раскинув ноги. Видимо, Рейна прочитала мои мысли, страх проявился на ее лице, она попыталась как можно скорее найти выход из этого сложного положения и решила попросту уйти.
— Ты сукина дочь, — сказала я, встав на ее пути.
— Малена, я беременна, не знаю, отдаешь ли ты себе отчет…
— Сукина дочь! — повторила я, не имея сил продолжать. — Ты…
Гнев сковал мои губы. Она поняла это и отступила назад, очень спокойно разговаривая со мной, даже нежно. Это был гипнотический тон, который так хорошо действовал раньше: те же самые слова, тот же ритм, то же деликатное выражение хрупкого мертвенно-бледного лица, на котором был написан настоящий страх.
— Я сделала это для твоего блага, — сказала она мягко, ее руки были доверчиво вытянуты вперед, словно она думала, что они смогут создать преграду против моей ярости. — Я не раскаиваюсь… Он тебе не подходил, твоя жизнь превратилась бы в ад. Уверена, он относился к другому миру, все, что я сделала, я сделала для твоего блага.
Я стала подходить к ней все ближе, я двигалась очень спокойно, но не останавливалась — только вперед.
— Ты спала с ним?
— Нет, о чем ты говоришь… Не думаешь ли ты…
— Ты спала с ним?
— Нет, — Рейна отошла к стене, прислонилась к ней и осталась стоять без движения, скрестив руки на животе. — Я тебе клянусь, Малена, клянусь.
Я стояла так близко от нее, что слышала, как она дышит, я физически ощущала страх, который исходил от ее дыхания, как немое утешение для меня. Я оперлась ладонями об стену, около ее головы, а сестра зарыдала.
— Ты спала с ним?
— Нет.
— Почему?
— Он не хотел.
— Почему?
— Не знаю.
Я ударила в стену кулаком в каком-то миллиметре от ее головы, и она вся сжалась.
— Почему, Рейна?
— Он сказал мне, что я ему не нравлюсь.
— Почему?
— Не знаю, почему, потому что я была очень худой, наверное.
— Это неправда.
— Он был слишком влюблен в тебя.
— Почему ты ему не нравилась, Рейна?
— Я не знаю.
Я снова ударила кулаком в стену, и в этот раз я сделала это так сильно, что мне стало больно.
— Почему?
— У меня будет выкидыш, Малена, если ты будешь продолжать, я потеряю ребенка, ты больна, я не…
Взгляд Рейны метнулся к моей правой руке, я наблюдала за ней, заметив тут же тонкую струйку крови, которая бежала по одному из суставов моих пальцев, сильно поврежденному и разодранному. Я снова ударила им об стену и улыбнулась, когда увидела красное пятно на безупречно белой стене.
— Я разнесу весь твой дом.
— Оставь меня в покое, Малена, пожалуйста, оставь… — новый удар кулака о стену заставил Рейну заткнуться.
— Почему ты ему не нравилась, Рейна?
— Я тебе говорю, его от меня тошнило.
— Почему?
— Я его плохо понимала, я…
— Что было такого, что ты не понимала?
— Он сказал мне, что его от меня тошнит.
— Почему?
— Потому что так было.
— И кто ты, Рейна?
— Курица.
— Что?
— Курица.
— Звучит хорошо, — я улыбнулась. — Повтори.
— Курица.
Я отодвинулась от нее и встала рядом, плечом к ее плечу, а спинами мы обе прижимались к стене. Мне оставалось только медленно сползти на пол. Я чувствовала, что мое лицо одеревенело, стало безжизненным, без черт, а кожа словно умерла, стала нечувствительной. Никогда я еще так не уставала. Я обняла руками колени. Потом я закрыла лицо руками, стала его тереть, пока мне не стало больно от этого. Я не обращала внимания, что моя сестра пошла к двери, пока не услышала ее голос.