— Мне редко бывало смешно, — сказал он и рассмеялся, а я рассмеялась вместе с ним.
— Я даже не пойму, что в тебе странного.
— Чтобы относиться к проклятым, хочешь сказать? — я кивнула, а он опять на некоторое время замолчал.
Потом он протянул руку к своему пиджаку, достал портсигар из кармана, осторожно открыл его, зажег сигарету и наклонился вперед, упершись локтями в колени и глядя на меня.
— Да, все, — сказал он тихо. — Во мне все странное, Малена, во мне скопилось больше, чем во всех вас. Я гомосексуалист. Я думал, ты знаешь об этом.
— Не-е-е-ет… — пробормотала я. У меня от удивления отвисла челюсть, и только когда мне удалось закрыть рот, я решила извиниться. — Жаль, я… Я думаю, что ты должен был мне сказать об этом, я не знаю…
— Но зачем? — удивился Томас. Я посмотрела на него и увидела, что он улыбается. Он казался по-настоящему веселым и совершенно не обиделся. — Я понял это еще в колледже, мои одноклассники тоже об этом знали. Магда была единственной, кто понял это раньше всех, поэтому она со мной хитрила, клала мою руку на спину племянника Марсиано. Какой ужас, я боялся, что со мной может что-то произойти в его компании, каждый раз, как себя помню… Потом мы оба над этим шутили. Естественно, говорили мы, когда у кого-то четырнадцать детей, получится всего понемножку: эмигрант, мисс, растение, однорукий, монахиня, мачо, депутат парламента и кто-нибудь, кончающий раньше времени…
— Кто? — вскрикнула я, потрясенная его последними словами.
— А! — ответил Томас, погрозив пальцем и не одобряя того, что я его перебила. Этот жест выглядел у него просто смешно. — Не я, конечно.
— Педро, я уверена, — предположила я. — Он должен получить по заслугам.
— Я не скажу тебе ни да, ни нет, — ответил мне он, смеясь — но это совсем не важно, не думай. Папа проводил жизнь, мечась между женщинами, но в конце концов остался тем же мальчишкой.
— А тебя он не хотел наставить на путь истинный?
Томас помотал головой из стороны в сторону.
— Нет, потому что я его об этом не просил. Кроме того, мне было двадцать семь лет, я был очень взрослым и никогда не был дураком. Я могу утверждать, что он узнал об этом очень давно, раньше, чем я ему рассказал, но он никогда ничего не говорил, ни в сердцах, ни специально.
Мы всегда вели себя так, словно ничего не случилось, но когда мне исполнилось двадцать пять, он сказал мне: «Сын мой, я не оставлю тебя в покое, пока не увижу, что ты устроился», и он выполнил свое слово… Мама ничего не подозревала. Наверное, она думала, что у меня много проблем, но не понимала, каких именно, потому что я никогда не гулял с девочками; в двадцать пять лет я был очень религиозным, стараясь обмануть остальных, а потому она решила найти мне невесту. Ты не представляешь себе той суеты, которая началась вокруг меня с ее помощью. С вечера до утра дом ломился от девушек — подруг моих сестер, кузин, невест моих братьев, дочерей подруг моей матери, блондинок и брюнеток, высоких и маленьких, тощих и пугливых — целый каталог, на все вкусы, некоторые очень красивые, а другие просто симпатичные. Две из них мне действительно понравились, и мы стали друзьями, вместе гуляли, ходили в кино, ужинали. Но прежде чем они стали питать иллюзии, я рассказал им обеим правду. Одна сильно расстроилась, сказала, что не хочет больше меня видеть, и я никогда ее больше не видел, а другая, Мария Луиза, которая дважды потом была замужем и у которой куча детей и внуков, осталась моей подругой, и, заметь, я ей благодарен. Представляю, как моя мать перевернулась бы в гробу, если бы узнала обо всем. К Марии Луизе я за столько лет привязался (почти сорок лет!), правда, не знаю почему. С другой женщиной подобные отношения были бы невозможны, потому что в один прекрасный день ей бы захотелось большего, чем просто дружба. А с Марией Луизой мы встречались два или три года, ни разу не притронувшись друг к другу. Каждый день одно и то же. Мы были странной парой…
— Послушай, ведь вы могли бы пожениться.
— Конечно. Она видела, что мне плохо, что я напуган, и сказала, что готова сделать это, но при условии потом строить свою жизнь отдельно от моей, хотя в то же время мы жили бы официально в одном доме. Об этом я решил поговорить со своим отцом, потому что не мог этого просто так сделать. Я тянул с этим разговором несколько недель, приготовил речь, прежде чем выйти из своей комнаты, но потом в кабинете я подошел к его столу, сел и тупо уставился в листок. Он молча наблюдал за мной, словно помогал заговорить, думаю, я был похож на школьника или на животное. «Я никогда не вмешивался в твою жизнь, отец, — начал я, — я не знаю того, что ты даешь Теофиле, мне это неинтересно… Ты должен понять меня, я знаю, что страшно тебя разочарую, потому что для такого человека, как ты, ужасно иметь такого первенца, как я, но я не могу ничего поделать, отец. Я не виноват, мне нравятся мужчины…» Отец закрыл глаза, откинул голову назад и не проронил ни слова. Этот ответ произвел на меня такое сильное впечатление, что я сказал, что женюсь, если он попросит. «Нет, — наконец ответил отец, все еще не открывая глаз, — не говори так, для тебя и для твоей жены это будет мукой». Я поблагодарил его, он поднялся, стал ходить по комнате, а потом подошел ко мне, положил руку на плечо, сжал его и попросил меня оставить его одного. «Мне нужно подумать, — сказал отец, — но ты не волнуйся, ничего не говори своей матери, я сам скажу, так будет лучше».
— И она? Что она сказала?
— Ничего. Абсолютно ничего, это было так, словно неожиданно она и мой отец обменялись письмами. С тех пор мы с ней никогда не говорили ни о чем жизненно важном. Вот этого я не ожидал, клянусь тебе, потому что я всегда был уверен, что она приняла эту новость лучше, чем он, что ему было больнее. Потом я понял, что моя мать не простила этого ни отцу, ни мне.
— Потому что она была святая.
— Да, думаю, да, именно поэтому. Я помню еще, и думаю, что она никогда не забыла этого мне, я помню ее победный взгляд, который она бросила на меня. Еще я помню, как больно было мне выдержать этот взгляд, а потом выдержать другой удар, направленный против него: «Твоя дочь вышла замуж беременной».
— Это про моего отца.
— Да. Если хочешь, он самая большая неудача моей жизни, — Томас раскатисто рассмеялся, но это выглядело так ненатурально, что я поняла, что он сам себе не верил. — Я думал, что он оступился, что он случайно забылся. Так я думал тогда, теперь же я не так уверен. Твой отец никогда не забывался, никогда, не делай такое лицо, я говорю серьезно. Для меня, как ты понимаешь, нет ничего оскорбительного и осуждаемого, мне в принципе было все равно, меня укололо только, что твой отец не сказал мне ничего, ни что хотел, ни что позволил себе хотеть, хотя в итоге он всегда находил выход из трудных ситуаций, он хотел выскользнуть из моих рук, он меня использовал, использовал бесстыдно, чтобы пробраться в мой дом и чтобы соблазнить твою мать…