Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

И когда до его тёмного угла, населённого священными призраками, полного священных слов, горьких слёз и вздохов, долетали снизу, из ярко освещённых салонов Лиды, взрывы хохота или отрывки легкомысленной болтовни, бедный Алёша вздрагивал, как прикосновения чего-то отвратительно леденящего, и его воспалённой голове чудилось бесовское ликование в преисподней.

— А мой мальчуганчик уже заснул! — нежным голосом говорила в это время Татьяна Сергеевна, истощавшая к концу вечера все источники своего красноречия. — Он слишком много занимается, и я строго слежу, чтобы он вёл совершенно правильную жизнь. Это так важно в его возрасте, при его деликатном здоровье.

Алёша попробовал сначала расспрашивать гимназиста Коврижкина о тех предметах, которыми он сам был переполнен, но гимназист Коврижкин отнёсся к этим вопросам с таким искренним недоумением, которое смутило даже Алёшу.

— Что это вам за охота об этих глупостях думать! — сказал он с снисходительной усмешкой. — У нас об этом никто никогда не говорит. Ей-богу, я от вас первого этакие вещи слышу.

— Вы читали «Творения святых отцов»? Ефрема Сирина? — допытывался Алёша.

— Вот ещё выдумали! — смеялся Коврижкин. — Есть нам когда читать! Извольте-ка к пяти урокам каждый день приготовиться. Одни латинские переводы замучают. А тут ещё сочинение еженедельное. Мне и интересные-то вещи некогда читать, не то что церковные книги. Вот начал было «Таинственное убийство», отличный роман, у Каменева Петра, шестого класса, брал, две части прочёл, а третью до сих пор не могу начать. Всё времени нет. Нам даже директор запрещает читать: наказывают, если найдут, читательную книгу. Ведь и правда, что-нибудь одно: или учиться, или читать.

— Я совсем не об этом чтении говорю. Не в чтении дело, — серьёзно приступал Алёша. — Необходимо о своей душе думать. Сами мы слишком бессильны, слишком глубоко погрязли в бездне грехов. Только благодать Божия может дать силы оправиться сколько-нибудь, вступить на путь спасения. Но благодать не может сойти на нераскаянных и на беспечных. Оттого-то и нужно нам прибегать к заступничеству святых отцов, которым Господь даровал силу, превосходящую естество. Они научают нас, они нам помогают; нужно молиться им, читать их творения, поклоняться их подвигам. Мы учимся разным глупостям. заботимся о всяких пустяках, а о главном деле нашей жизни, об единственной цели нашего земного бытия не умеем даже думать. Помните слова писания: кая пользя вам, аще мир весь обрящете, душу же свою отщетите? Кому это сказал Спаситель? Для кого приходил Он на землю и принимал образ тленного существа? Ради кого распята Его безгрешная плоть? Ради вас, ради меня! Ради последнего грешника. И мы смеем забыть нашего Господа, пострадавшего за грези наши! Когда Он призовёт нас к своему страшному суду и потребует от нас ответа, — какой ответ дадим мы Ему?

Гимназист Коврижкин совершенно не знал, какой ответ должен он ать не только на страшном суде, на даже и Алёше. Его тревожила восторженная речь Алёши, его воспламенённые глаза, и ему нередко делалось жутко наедине с своим учеником. Иногда ему приходило в голову, что Алёша правду говорит, потому что говорит так уверенно, строго и плавно. Но он чувствовал, что ему, Коврижкину, это не по силам, поэтому он отмахивался чуть не рукавом от Алёшиных проповедей.

— Ведь вот у нас же отличный законоучитель, отец Дмитрий, магистр богословия, учёный, однако ничего же этого не требует. Конечно, нужно в церковь ходить, говеть… Но не всем же в схимники постригаться. Надо кому-нибудь на свете жить, — неуверенно отговаривался Коврижкин.

— Послушайте, Коврижкин, я недавно сам был холоден к вере, был, можно сказать, преступным невеждою в деле своего спасения, — с увлечением настаивал Алёша. — Я просветился недавно. Поверьте, все ваши мысли переродятся заново, и вы увидите себя как будто воскресшим в новый мир, если вы искренно предадитесь делу своего спасения. О, вы и понятия не имеете, какою страшною тиною покажется вам тогда ваша теперешняя жизнь! Вы ужаснётесь самого себя. Сладкие яства вам покажутся отвратительными гадинами, покой тела — гнусным развратом. Видите ли, Коврижкин, мы обязаны помогать друг другу. Мы все братья во Христе Спасителе, потому что вместе искуплены им. Вы знаете больше меня светские науки и учите меня. Хотите, я помогу вам начать путь ко спасению? Я буду объяснять вам, мы будем вместе читать творения святых отцов, вместе молиться. Хотите, сделаем так?

— Бог с вами, к чему мне это! — покраснев и сильно смутившись, отвечал Коврижкин. — Я бы и вам советовал не мучить себя. Посмотрите, до чего вы дошли — бледный, худой, точно мертвец. Вы совершенно погубите своё здоровье.

Несколько раз с упорным терпением и настойчивостью приступал Алёша к обращению Коврижкина, но никогда не достигал ничего, кроме глубокого смущения своего учителя, который боялся даже слушать о предметах, наполнявших всё существо Алёши. Коврижкин мало-помалу стал чувствовать к Алёше почтительный страх; инстинктом он чуял в нём что-то необычное, стоящее выше и глубже тех людей, которых знал Коврижкин. Мир мрачных религиозных фантазий Алёши действовал на Коврижкина как что-то действительно существующее, и пугал его собственную, ещё ребяческую фантазию. Ему казалось, что вся маленькая комнатка Алёши населялась по вечерам этим горными муринами, эфиопами и бесами, о которых читал Алёша на каждой странице «Житий святых» и о которых с такою верою он беседовал с Коврижкиным. Поэтому Коврижкин с величайшим удовольствием стал входить во все планы Алёши, которыми тот решился отделаться от «науки мира», чтобы посвятить себя всецело «науке Бога».

Коврижкин служил самою удобною ширмою для того, чтобы никто в доме не заподозрил истинных занятий Алёши. После обеда Алёша шёл под видом гулянья с Коврижкиным к вечерне или всенощной в самую далёкую приходскую церковь Крутогорска, почти за заставою, к «Жёнам-мироносицам», в то время, как Коврижкин спокойно заходил к товарищу или возвращался в свою квартиру. Вечером Алёша погружался в какое-нибудь «Училище благочестия», в «Подражание Христу», в творение какого-нибудь сирийского аввы, а Коврижкин, не нарушая его увлечённых занятий, готовил собственные уроки, крайне довольный, что Алёша не грозит ему страшным судом, муринами и геенною огненной.

Жизнь дома являлась для маленького духовного оазиса, который цвёл жаркими восточными цветами в горячем сердце Алёши — холодною пустынею греха, обитавшего кругом. Алёша двигался в доме, как среди враждебных песков, засыпающих спасительный путь, весь сосредоточенный в себе, в драгоценном «кивоте завета», который тайно для всех проносил он внутри себя сквозь соблазны мира. Татьяна Сергеевна считала его дикарём, ипохондриком, мизантропом, видела, что здоровье его тает, как воск, но настоящего содержания его вовсе не подозревала. А между тем всякая минута домашней жизни, всякий шаг, всякое слово матери и сестры поражали Алёшу глубоко в сердце смертельными ударами. Он видел их, слепых, обречённых на вечную гибель, беспечно движущихся навстречу этой гибели — и не мог спасти их. Его родной кров заключал в себе всё, что осуждало, против чего с кипучею ненавистью восставало его сердце. Самые близкие к нему люди были главными соблазнителями его на путь греха, в широкие врата ада, главными препятствиями его к движению по той тернистой тропе, которая ведёт к спасению. Их нужно было любить, а их приходилось ненавидеть. К ним нужно было бы прибегать за помощью, за укреплением — от них приходилось бежать и спасаться, как от язычников. Алёше не даром доставалось его упорное молчание, его не смолкавшая внутренняя борьба с самим собою. Он не знал больше сна, потому что мир горячих фантазий и страстных представлений держал его мозг в безысходном пламени. Его грёзы наяву перед образом Спасителя незаметно переходили в грёзы на постели.

В той же мере, как разрасталась эта самосожигающая жизнь мозга, независимая от внешних впечатлений, упадала и замирала жизнь внешних чувств. Часто бродил Алёша по городу, из улицы в улицу, из одной церкви в другую, не замечая ничего, не видя встречавшихся ему людей, весь полный неотвязчивою думою, которая туманным облаком заслоняла от него действительность. Радость жизни, свет солнца исчезали для него под гнётом удручающего сознания и жгучих опасений. Земля раскрывалась перед ним. как мрачное место заточения, как юдоль плача, из которой страстно искал выхода скиталец, страдавший по небесной отчизне. Будущее представлялось рядом тяжёлых соблазнов, опасностей и падений, в конце которых подстерегала его мучительная неизвестность, скорее всего — вечное осуждение. «И праведнику едва возможно спастись, кольми паче грешнику, прочёл Алёша у одного из преподобных отцов; эти слова огненными буквами вырезались в его испуганном сердце и уже не стирались никогда. Почти весь Великий пост и зимний мясоед Алёша провёл в самом возбуждённом религиозном экстазе; ничего не выбивало его из этого настроения: облачная. серенькая зима, стоявшая два месяца сряду, способствовала его постоянному углублению в самого себя. Татьяна Сергеевна и весь дом были с головою погружены в приготовления к свадьбе, в интересы крутогорского мира, и совершенно не трогали Алёши, а гимназист Коврижкин, по обычной привычке гимназистов, старался наверстать Великим постом всё то, что он упустил осенью и во время Святок, следовательно, более чем когда-нибудь был расположен предоставить Алёшу на его собственный произвол.