Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Нонче мой Алёшечка умник, паинька! — говорила ему обрадованная Татьяна Сергеевна. — Как я люблю видеть тебя милым и весёлым. Ну, не гораздо ли это приятнее и для себя, и для других?

После обеда Алёша нигде не находил покоя. Он всё ждал чего-то, к чему-то прислушивался и присматривался. В глазах его стоял непонятный ему зной, и грудь ныла. Он машинально заглянул в комнату Лиды, куда никогда не ходил, потом зашёл без всякой нужды в девичью. Маши там не было, а четырнадцатилетняя девочка Анюта, бывшая у неё на посылках, мыла посуду. Когда Алёша вошёл в девичью, босоногая Анютка, стоя спиной к двери и согнувшись вдвое, усердно подтирала тряпкой пол, залитый её мытьём. Её обнажённые крепкие ноги прежде всего бросились в глаза Алёше. Глаза его разом помутились, и, не понимая, что делает, он подбежал к Анютке, крепко обхватил её руками и стал её неистово целовать в шею. Алёше казалось в это мгновенье, что Анютка такая добрая и милая девочка.

— Ну вас, баловники, что ещё выдумали! — отпихивала его локтями хохотавшая Анютка. — Вот барышня зайдут, достанется вам. Нешто здесь можно?

Алёша убежал к себе наверх, красный от стыда и волненья. Он бросился лицом на подушку своей постели и долго лежал так, боясь открыть глаза, боясь вспомнить о том, что он сделал. Но руки его судорожно стискивали подушку и он прижимался к ней пылавшею грудью.

Гимназист Коврижкин был юноша опытный во всех отношениях и держал себя, как в школе, так и в жизни. на трезвой ноге мужа, познавшего свет. Он скоро сообразил из беспокойных расспросов Алёши, из его необыкновенного одушевления и необыкновенной рассеянности, в чём дело.

— Послушайте, Алёша, — сказал он с обычною самоуверенною улыбкою, поправляя для пущей важности синие очки, которые он носил с особенною гордостью. — Знаете ли, что я вам скажу? Ведь вы погубите себя вашим ханжеством. Разве в ваши лета можно так убивать себя, так насиловать себя, свои естественные потребности? Я отлично понимаю тайну вашего внутреннего беспокойства. Будьте человеком, как другие люди, и вы увидите, что все ваши напрасные страхи, все пустые мечтания сами собою рассеются. Вы никогда не бываете в Стрелецком переулке?

Узнав от Алёши о совершенном незнакомстве его с Стрелецким переулком, гимназист Коврижкин счёл своим долгом описать в самых привлекательных красках посещение этого переулка и уверил Алёшу, что не знает ни одного шестнадцатилетнего мальчика, который бы не пользовался этими посещениями. Оказалось, что гимназист Коврижкин изрядно был знаком даже с литературой этого вопроса и доказал Алёше как дважды два — четыре, что самые учёные доктора советуют держаться того естественного образа жизни, который он, Коврижкин, усвоил себе с четвёртого класса гимназии и который он находит единственно разумным. Так как гимназист Коврижкин, после трезвых учёных трактатов на эту тему, коснулся ещё её поэтическо-художественной стороны и рассказал Алёше с немалым воодушевлением некоторые случаи своей жизни и свои знакомства из той же заманчивой и неведомой Алёше области, то в конце концов вечер сам собою закончился прогулкою Коврижкина и Алёши совсем не в тот конец города, где была церковь «Жён-мироносиц».

Алёша прибежал домой, как угорелый, через задний ход, полный отвращения, ужаса и самого горького раскаяния. Ему казалось, когда он бежал по городу, что самая одежда его горит позором и выдаёт его, что проходящие видят насквозь, что сделал он, и провожают его глазами с презрительным сожалением. Упав на постель, Алёша разразился истерическими рыданиями. Он малодушно бежал из вертепа, в котором очутился, содрогнувшись всем своим существом и убедясь с чувством неизъяснимой боли и отчаяния, что для его натуры, преданной миру мечтаний, не существуют земные наслаждения, о которых так легко и просто толковала житейская мудрость его учителя. Горькое сознание своего падения, своей нравственной нечистоты душило теперь Алёшу. Его вера в себя убита, его драгоценный внутренний мир разрушен, и вместе с тем его позор был совершенно бесплоден. Всю ночь метался и мучился Алёша. Молиться ему было страшно. Он боялся взглянуть на образ Спасителя, который, чудилось ему, глядит на него сквозь полусвет лампадки с строю и безмолвною укоризною. «И ещё когда! — разжигал сам себя Алёша. — В день Вербного воскресенья, в преддверии Его божественных страданий! Я осмелился встретить самым гнусным грехом Его вшестие в Иерусалим. Это мои цветы, мои пальмовые ветви Ему в сретенье! Это моя жертва Ему за Его заклание самого себя, в искупление моих грехов. Это хуже Каиновой жертвы. Она не может проститься мне».

На другой день Алёша встал бледный, почти зелёный, но дух его уже был гораздо спокойнее. Его скорбное отчаяние переработалось в течение длинной бессонной ночи в твёрдую решимость восстать из своего падения. Он наложил на себя ещё более строгие обеты и ждал благодатного действия на свой ослабевший дух от служений Страстной седмицы. «Необходимо отдаться беззаветно этому служению, — думал Алёша. — Необходимо все дни проводить в Божьем храме, в слушании слова Божьего».

«Враг моего спасения застигнул меня врасплох, уловил меня в сети соблазна, потому что я сам был нерадив и рассеян. Я позволил себе земные мысли и наслаждения земные. Я не вырвал соблазнявшего меня ока. В служении архипастыря я не столько умилялся ангельским пением и не столько пребывал мыслию в словах молений, сколько глазел на народ, на цветные одежды. Земная красота одолела меня, когда я отвратился от небесной», — записал он в своём дневнике.

Алёша сам на себя наложил епитимью: он вознамерился совершенно воздержаться от пищи в течение двух первых дней Страстной седмицы и в Великий пяток; в среду ограничиться сухоядением и только в Великий четверг и субботу разрешить себе варёную пищу, без рыбы и вина. Каждую ночь от положил класть сверх обычных молитв по сто земных и по сто поясных поклонов в течение сорока дней.

Муранов

Унылый полумрак был под низкими сводами бокового придела, в котором стоял на коленях Алёша. Длинная великопостная вечерня в монастыре тянулась особенно долго. В сонливом безмолвии затихшая толпа народа слушала однообразное чтение непонятных ей псалмов. Главный алтарь был освещён немного более боковых и на мерцающем красноватом фоне его вырезались высокие чёрные фигуры монахов, которые траурным легионом толпились в своих клобуках и мантиях на обоих клиросах храма. Огромное ветвистое паникадило, в котором не было зажжено ни одной свечи, спускалось из-под невидимой высоты купола и тоже вырезалось чёрным гигантским пауком, повисшим на железной цепи над головами народа. Сама толпа видна была Алёше взади в одном тёмном, однообразном очертании, как будто и она была облечена общим трауром монастырского служения Страстной недели. Аналои были покрыты чёрными чехлами, священники и дьякон были в чёрных погребальных ризах. В глазах Алёши стояло, как кошмар, впечатление красноватого огня и чёрных одежд.

Алёша молился давно и не поднимался с холодных, отсыревших плит, хотя колени его ломило и спина ныла. Темноту придела едва нарушал свет синей лампадки, которая висела перед образом Петра Афонского. Обнажённый, высохший, как мумия, старец с бородою, падавшею до колен, смотрел с полотна иконы неумолимо суровым взглядом афонского подвижника, и в глубоких бороздах его тёмно-коричневого лица выражались все выстраданные им муки самоистязания. Глаза Алёши пристыли к этим бесстрастным глазам заживо погребённого человека, потерявшего всякое чувство земного; чем-то диким, чуждым, отталкивающим казалась эта сухая пергаментная фигура отшельника детскому сердцу Алёши, надрывавшемуся в порывах любви и умиления. Но чем больше страха внушала она ему, тем настойчивее углублялся Алёша в её созерцание и силился настроить себя на благоговейное поклонение. Его больная фантазия мало-помалу отодвинула он него всю обстановку действительности, все воспоминания живого прошлого, полного тихой и светлой отрады, и перенесла его в могильную атмосферу схимничества, о которой он читал и думал так много. Тёмная подземная нора с чёрным черепом, сухая просфора, распятие, гроб вместо постели, камень вместо возглавия. Вместо ярких цветов одежды — белые кости скелета по чёрному полю власяницы. Цепи на теле. Вместо солнца — сырой чёрный свод, вместо Божьего дня — вечная ночь, вместо движения и игр молодой жизни — замуравленный склеп. Вместо любящих и любимых людей с их весёлым говором и деятельностью — призраки бесов, населяющих тёмную пустоту, соблазняющих, ужасающих. Алёша, глотая душившие его рыдания, припал головою к плите и молил Бога подать ему силы. Он чувствовал, что их нет, что их не будет для такого страшного шага. Но он знал, что даже этим путём, этими жертвами едва возможно было спастись. Он знал, что в нём говорит жизнь, плоть земная, и что необходимо убить земную жизнь, земную плоть.