— Не смейтесь, госпожа. Где Моника? Она мне нужна столько же... э... сколько и вы. Без неё, без её подписи...
Бош-хатын заважничала:
— Помните, господин Молиар или Как Вас Там, вы мне, повелительнице, уже посмели задавать вопросы про эту дочь греха. И тогда я вам сказала: «Не знаю!» И тогда я взаправду не знала.
— А теперь? Умоляю!
— Посмотрите на него! Как она его распалила своими рыжими волосами.
— Где же? — Он сдерживался. Он не хотел раздражать эту сварливую толстую бабу.— Где девушка?
— Она в Мастудже.
— Это еще где?
— Мастудж — в индийских пределах, в Индийском Бадахшане. Туда повезли дочь греха. И она скоро приедет туда.
— Кто повёз? — голос Молиара сорвался.— Кто повез Монику-ой в Мастудж? Скажете вы наконец! — Молиар не замечал, что разговаривает с повелительницей неподобающим тоном. Не заметила этого и Бош-хатын. Она захихикала:
— Ага Хан решил! Ага Хан объявил дочь греха своей невестой и подарил ей Бадахшан со всеми бадахшанскими язычниками и исмаилитами.
Немало самообладания понадобилось Молиару, чтобы не выдать своего оживления. Наконец-то он узнал, где Моника. Значит, все-таки Ага Хан приводит свой план в исполнение.
Тогда в Женеве Молиар только хотел увезти Монику, но не успел. В этом он мог винить самого себя. Возврат к европейскому образу жизни ошеломил его. Он не удержался от соблазнов: не вылезал из ресторанов и баров, не брезговал и притонами. Развлечения, приемы, банкеты почти не оставляли ему времени для дел. Он был в угаре. Он не мог удержаться, потому что деньги, полученные от Бош-хатын, да и собственные немалые средства, предусмотрительно вложенные им до революции в один из швейцарских банков, открыли ему двери не только в респектабельные салоны, но и в разнузданные ночные клубы Женевы.
Да и «высокая миссия» госпожи эмирши потребовала немало времени на преодоление бесчисленных инстанций и рогаток, чтобы получить доступ к сейфам.
А когда он спохватился, оказалось, что Моники уже в Женеве нет. В отчаянии он кинулся в отель «Сплэидид».
Мистер Эбенезер пригрозил заявить в полицию, и сделалось ясно, что воспитатели Моники ни при чем. Они сами ничего не знали. Лорд Кашенден искренне расстроился, когда ему сообщили, что девушка исчезла. Лорд все приготовил к «эффектному спектаклю», по его выражению. «Принцесса на заседании Лиги Наций в роли жертвы Коминтерна. Чего еще желать!»
Лорд долго не мог успокоиться — упущен такой удобный случай — нанести еще один удар по престижу Москвы в странах Востока! Какой пропал удачный повод привлечь к Туркестану внимание всего мира!
Нет, Молиар напрасно подозревал англичан. Приходилось искать в другом месте. Усман Ходжа, Чокаев и прочие среднеазиатские националисты отпали тоже очень скоро. Белогвардейцы генерала Миллера — тоже. Оставался Ага Хан с его опереточной таинственностью и склонностью к дешевым эффектам.
Большого труда стоило Молиару узнать в Марселе,— обошлось это во много тысяч франков,— что некая «невеста» Ага Хана в каюте «люкс» океанского лайнера в сопровождении целой свиты отплыла в Бомбей. Молиар поспешил вслед. Ему удалось проникнуть во дворец Хасанабад, но там его наивно обманули: любезно приняли десять гиней и сообщили: «Их сиятельство невеста Живого Бога соизволила выехать в Кала-и-Фатту на свидание со своим царственным родителем». Это была заведомая ложь, но Молиару ничего не оставалось делать, как поверить.
Лихорадка поиска овладела им. Он не ждал и часа и бросился в первый же пассажирский поезд, уходивший на север. В Пешавере у него хватило времени и пронырливости, чтобы проверить, на всякий случай, что Моники в бунгало мистера Эбенезера нет. Недаром Молнар носил прозвище Открой Дверь. Перед ним действительно распахивались все двери. И не столько он всегда действовал «всадниками святого Георгия», сколько своим неистощимым на слова языком и неудержимым краснобайством.
Отряхнув с подошв своих пыль пешаверских улиц, Молиар уехал вместе с возвращавшимся в Кала-и-Фатту посольством Сахиба Джеляла. Он явился в Кала-и-Фатту старым знакомым, своим человеком. Внешне он сохранил благодушие. Вкрадчииаи улыбка не сходила с его губ. Но в груди у него все кипело.
При дворе эмира и госпожи Бош-хатын он мог ожидать чего угодно. Он понимал, что в Кала-и-Фатту Моника подвергнется большой опасности.
И, наконец, он теперь узнал у Бош-хатын, где Моника. Хитроумием отличалась эмирша, но в европейских законах разбиралась слабо, и Молиару ничего не стоило провести её. Она не знала, что к доверенностям Молнар приплел дочь Алимхана в последнюю минуту, по наитию. Подписи девушки, конечно, не требовалось.
Ужасно обрадовалась Бош-хатын доверенности. Кончилась многолетняя тяжба. Эмирское золото теперь поплывет ей в руки. Она могла торжествовать: с помощью великого хитреца одержан верх над старой соперницей.— француженкой, удовлетворено чувство самолюбия. Открыт доступ к сокровищам. Конечно, мень-ше всего она собиралась и собирается отдавать их Москве.
Усевшись поудобнее на своих подушках, Бош-хатын благосклонно поглядывала на Молиара и даже посмеивалась над его кургузым фраком и тесными, в обтяжку, брючками, которые так: нелепо и конфузно выглядят, когда человек вынужден сидеть на ковре по-турецки. Посмеивалась она и мечтала, как получше управиться с богатствами, давшимися ей в руки. Но мозги её усиленно работали в одном лишь направлении. Больше! Чтобы больше досталось ей!
— А подпись той? Принцессы? Чумазки-уголыцицы, а? — встрепенулась Бош-хатын.
— Что же, надо ехать в этот... как его... Мастудж. Надо найти её высочество,— протянул задумчиво Молиар.
— Поезжайте!
— Хорошо, поеду.
— Чего вы мотаете башкой?
— Думаю о дороге. Горы, перевалы.
— Ну!
— Надо ехать. А горы со льдом и снегом. А перевалы высокие. Надо коня купить. Надо седло, уздечу. Конюха надо нанять.
— Ну!
Вместо ответа Молиар поднял руку и потер палец о палец. Забавно он выглядел в своем фраке, толстый, расплывшийся, выпирающий из одежды, типичный базарный купчик, нарядиошийся джентльменом. Подмигивал и улыбался он хитро и старательно.
— Сколько? — спросила Бош-хатын. Она удивлялась. У Молиара, как выяснилось, полно денег, а он еще торгуется.
— Пятьсот гиней.
— Ф-фу,— возмутилась Бош-хатын.— А сто?
Молиар показал фигу. Ну уж совершенно недопустимо вести себя так в присутствии самой эмирши. Но она ничуть не обиделась.
— Двести!
— Нечего время терять. Конь без ячменя не одолеет перевала. Пятьсот!