Читать интересную книгу Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Зачем? — спросил вдруг мистер Пикквик совершенно озадаченный непредвиденным окончанием этой трагической истории.

— Как зачем? — отвечал Самуэль. — Он доказал этим справедливость своего правила, что масляные лепешки — здоровая пища, и притом, действуя всегда по правилу, он ни для кого не хотел изменить своего образа жизни.

Анекдотами и рассказами в этом роде мистер Уэллер забавлял своего господина до позднего часа ночи. Испросив позволение мистера Пикквика, Самуэль нанял, для собственного помещения, особый угол в одной из комнат пятого этажа, у лысого сапожника, который за еженедельную плату согласился разделить с ним свое убогое жилище. Сюда мистер Уэллер перенес свой матрац и койку, взятую напрокат у мистера Рокера. В первую же ночь он водворился здесь, как у себя дома, и смотря на его спокойную физиономию, можно было подумать, что он родился и вырос в этих четырех стенах.

— Вы этак всегда покуриваете трубку, когда лежите в постели, старый петух? — спросил мистер Уэллер своего хозяина, когда оба они отправились на сон грядущий.

— Всегда, молодой селезень, — отвечал сапожник.

— Не можете ли вы разъяснить мне, почтенный, зачем вы устроили свою постель под этим досчатым столом? — спросил мистер Уэллер.

— A затем, что я привык спать между четырьмя столбами, прежде чем переселился на эту квартиру, — отвечал сапожник. — Здесь я нахожу, что четыре ноги стола могут с некоторым удобством заменять кроватные столбы.

— Вы, я вижу, человек с характером, почтеннейший, — заметил мистер Уэллер.

— Спасибо за ласку, любезнейший, — отвечал сапожник.

В продолжение этого разговора мистер Уэллер распростерт был на матраце в одном углу комнаты, тогда как хозяин его лежал на противоположном конце. Комната освещалась ночником и сапожниковой трубкой, которая под столом имела вид пылающего угля. Разговор этот, при всей краткости, сильно предрасположил мистера Уэллера в пользу его хозяина: он приподнял голову, облокотился на руку и принялся тщательно осматривать физиономию лысого джентльмена, на которого до этой поры ему удалось взглянуть только мимоходом.

Это был мужчина с желтым, землистым цветом лица, какой обыкновенно бывает у мастеров сапожного ремесла, и борода его, как у всех сапожников, имела подобие щетины. Лицо его представляло весьма странную, крючкообразную фигуру, украшенную двумя глазами, которые, вероятно, осмысливались в старину выражением радости и веселья, потому что даже теперь в них отражался какой-то добродушный блеск. Ему было лет под шестьдесят, и Богу одному известно, на сколько годов он состарелся в тюрьме. Ростом был он очень мал, сколько, по крайней мере, позволяла судить об этом его скорченная поза под столом. Во рту торчал у него коротенький красный чубук: он курил и самодовольно посматривал на ночник. Можно было подумать, что он находился в состоянии самого завидного покоя.

— Давно вы здесь, старый ястреб? — спросил Самуэль, прерывая молчание, продолжавшееся несколько минут.

— Двенадцать лет, — отвечал сапожник, закусывая конец чубука. — А за что, вы думаете, посадили меня?

— За долги, верно?

— Нет, любезнейший, я в жизнь никому не был должен ни одного фартинга.

— За что же?

— Угадайте сами.

— Ну, может быть, вы вздумали строиться и разорились на спекуляциях?

— Нет, не отгадали.

— Так неужели за какой-нибудь уголовный проступок? Этого быть не может: вы смотрите таким добряком.

— Вот в том-то и дело, молодой человек, что вам не разгадать этой загадки до седых волос, — сказал сапожник, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее табаком. — Меня запрятали сюда за то, что одному человеку пришло в голову сделать меня наследником частицы благоприобретенного им имущества. Наследственные деньги сгубили меня, молодой человек.

— Мудрено что-то, старина, и уж чуть ли вы не отливаете пули на мой счет, — возразил Самуэль. — Я бы очень желал, чтоб какой-нибудь богач устроил этим способом мою погибель.

— Вы не верите мне, общипанный селезень, — сказал сапожник, спокойно покуривая трубку, — на вашем месте и я бы не поверил; но в том-то и штука, что я говорю чистейшую правду.

— Как же это случилось? — спросил Самуэль, готовый наполовину поверить действительности этого непостижимого факта.

— Да вот как, — отвечал словоохотливый собеседник: — жил-был старый джентльмен, на которого я работал несколько лет и с которым породнился через женитьбу на одной из его бедных родственниц, — она умерла теперь, к моему благополучию. Этот мой родственник захворал да и отправился.

— Куда? — спросил Самуэль, начинавший уже чувствовать непреодолимую дремоту после многосложных событий этого дня.

— На тот свет отправился; но куда именно, не могу доложить, — отвечал сапожник, выпуская дым изо рта и через нос.

— A! Так вот что! — сказал Самуэль. — Ну?

— Ну, вот он и оставил после себя пять тысяч фунтов, — продолжал сапожник.

— Это очень хорошо, — заметил Самуэль.

— Одна тысяча пришлась на мою долю, так как я женат был на его родственнице.

— Прекрасно, — пробормотал мистер Уэллер.

— Окруженный целой толпой племянников и племянниц, он знал, что они непременно перессорятся после его смерти из-за этого имения.

— Это уже как водится, — заметил Самуэль.

— Поэтому он делает меня душеприказчиком, — продолжал старик, раскуривая новую трубку, — и оставляет мне все имущество по конфиденции, дабы я разделил его сообразно требованию завещания.

— Что это значит — по конфиденции? — спросил Самуэль.

— Это уж так выражаются по закону, — отвечал сапожник.

— Темновато выражается закон, и от этого, должно быть, вышла беда. Однако ж, продолжайте.

— И вот, сударь мой, когда я только что хотел было приняться за исполнение этого завещания, племянницы и племянники, все до одной души, поголовно ополчились на меня и устроили caveat27.

— Это что значит?

— Законный инструмент, которым хотят сказать, кому следует: «Не двигайся с места».

— Хороший инструмент. Ну?

— Но вот, сударь мой, ополчившись против меня, они все также перегрызлись между собою и принуждены были взять caveat обратно из суда, а я заплатил за все издержки по этому делу. Лишь только я расплатился, как одному племяннику опять пришло в голову подать просьбу, чтоб высокопочтенные судьи занялись пересмотром этого завещания. Дело закипело снова, в судейской конторе исписали шесть стоп бумаги, и один старый глухой джентльмен настрочил резолюцию в таком тоне: «Поелику завещатель был, очевидно, не в своем уме, когда подписывал свою духовную, то вышеозначенный мастер сапожного цеха присуждается сим отказаться от своей доли наследства, возвратив оную законным наследникам, и также обязуется, без всякого замедления, уплатить суду все юридические потери и убытки по текущему делу». — Я подал апелляцию, и по моей просьбе дело перешло на рассмотрение к трем или четырем джентльменам, которые уже слышали о нем подробно в другом суде, где они считаются адвокатами сверх комплекта, — с той только разницей, что там называют их докторами, а в этом другом суде — делегатами. И вот эти господа, по чистой совести, утвердили и укрепили во всей силе резолюцию глухого старого джентльмена. После того я перенес весь этот процесс в Канцлерский суд и вот в нем-то и купаюсь до сих пор и, как надо полагать, буду купаться до скончания жизни. Адвокаты мои уже давно вытянули из моего кармана законную тысячу фунтов наследства, и я посажен в тюрьму на том основании, что не доплатил сотни фунтов судебных проторей и убытков. Некоторые джентльмены советовали мне подать жалобу в парламент, и я бы не прочь от этого, да только им, видишь ты, недосужно навещать меня в этом месте, а мне тоже неудобно было путешествовать к ним. Длинные мои письма надоели им и прискучили мало-помалу, и теперь уж они совсем забыли это каверзное дело. Вот и вся чистейшая истина, без преувеличений и прикрас, как в этом могли бы поручиться около пятидесяти особ за стенами этого тюремного замка, в котором, по всей вероятности, суждено мне умереть.

Сапожник остановился, желая удостовериться в произведенном впечатлении; но Самуэль в эту минуту уже спал, и было очевидно, что конец истории не достигнул его ушей. Арестант испустил глубокий вздох, вытряхнул пепел из трубки, завернулся в одеяло, и скоро отрадный сон сомкнул его глаза.

Поутру на другой день мистер Пикквик сидел один в своей комнате за чашкой чаю, между тем как Самуэль Уэллер в комнате башмачника ваксил господские сапоги и чистил платье. В это время кто-то постучался в дверь, и прежде чем мистер Пикквик успел произнести: «Войдите!» — за порогом его жилища показалась косматая голова и грязная бархатная фуражка, в которых великий человек немедленно угадал личную собственность мистера Смангля.

— С добрым утром, сэр! — сказал этот достойный джентльмен, сопровождая свой вопрос дюжиной маленьких поклонов. — Вы сегодня ожидаете кого-нибудь? Вон там внизу спрашивают вас какие-то три джентльмена, должно быть, славные ребята: они стучат во все двери, и жильцы наши бранят их на чем свет стоит за это беспокойство.