Читать интересную книгу Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

Можно подумать, что здесь усилиями смертных воздвигнут храм гению старых лохмотьев и лоскутного мастерства. Круглый год ни на ком не увидите нового платья и не встретите человека со свежим и здоровым лицом. Один только типстаф выглядывает молодым человеком, да и у того красные одутлые щеки похожи на вымоченную вишню, приготовленную для настойки. Рассыльный, отправляемый к разным лицам с формальным требованием их в суд, щеголяет иногда в новом фраке; но фасон этого фрака, имеющего подобие мешка, набитого картофелем, напоминает моду старых времен, давно исчезнувших из памяти людей. Самые парики у судей напудрены прескверно, и локоны их, по-видимому, давно утратили свою упругость.

Но всего интереснее тут стряпчие, заседающие за большим продолговатым столом, недалеко от комиссионеров. Это — антики в своем роде. Главнейшую и чуть ли не исключительную принадлежность их профессии составляют синий мешок и мальчик-слуга, обыкновенно еврейского происхождения, обязанный сопровождать их с этим странным портфелем в руках. Постоянных и правильно организованных контор не имеется у этих господ. Переговоры юридического свойства они совершают обыкновенно в трактирах и на тюремных дворах, где, появляясь ватагами, они зазывают и вербуют клиентов, точь-в-точь как извозчики, предлагающие свои услуги пассажирам. Наружность их до крайности неуклюжа и грязна. Надувательство и пьянство — отличительные черты в характере этих жрецов британской Фемиды. Квартиры их примыкают всегда к присутственным местам и простираются не дальше, как на одну английскую милю от обелиска на Георгиевской площади. Есть у них свои обычаи, нравы и свое обращение, совершенно непривлекательное для их ближних.

Мистер Соломон Пелль, джентльмен из этой ученой корпорации, был жирный детина с отвислыми щеками, ходивший во всякое время в таком сюртуке, который, с первого взгляда, мог показаться зеленым, а потом, при дальнейшем рассмотрении, оказывался темно-бурым. Бархатный воротник этого одеяния подвергался такому же хамелеонскому видоизменению цветов. Лоб у мистера Соломона Пелля был узкий, лицо широкое, голова огромная, нос кривой, как будто природа, раздраженная наклонностями, замеченными в этом человеке при самом его рождении, круто повернула его с досады на одну сторону и потом уже никогда не хотела исправить этого поворота. Впрочем, кривой нос, весьма невзрачный на первый взгляд, впоследствии отлично пригодился своему владельцу: подверженный, при короткой шее, страшной одышке, мистер Соломон Пелль дышал главнейшим образом через это полезное отверстие на верхней оконечности его организма.

— Уж на том постоим: дело его в моих руках выйдет белее снега, — сказал мистер Пелль.

— Вы уверены в этом? — сказал джентльмен, к которому была обращена эта речь.

— Совершенно уверен, — отвечал мистер Пелль, — но если б он попался в лапы какому-нибудь неопытному практиканту, заметьте, почтеннейший, тогда бы все перекувырнулось вверх дном.

— Э! — воскликнул другой собеседник, широко открыв свой рот.

— И уж я бы не отвечал за последствия, — сказал мистер Пелль, таинственно кивая головой и вздернув нижнюю губу.

Этот назидательный разговор производился в трактире напротив Коммерческого банкротского суда, и одним из разговаривающих действующих лиц был не кто другой, как мистер Уэллер старший, явившийся сюда с благотворительной целью доставить утешение одному приятелю, дело которого в этот самый день должно было окончательно решиться в суде. Мистер Пелль был стряпчим этого приятеля.

— Где же Джордж? — спросил старый джентльмен.

Стряпчий повернул голову по направлению к задней комнате, и когда мистер Уэллер отворил туда дверь, шестеро джентльменов, посвятивших свою деятельность кучерскому искусству, поспешили встретить своего собрата с изъявлением самого дружеского и лестного внимания, не совсем обыкновенного в этой почтенной корпорации, проникнутой серьезным и философским духом. Несостоятельный джентльмен, пристрастившийся с некоторого времени к рискованным спекуляциям по извозчичьей части, поставившим его в настоящее затруднительное положение, был, по-видимому, чрезвычайно весел и услаждал свои чувствования морскими раками, запивая их шотландским пивом.

Приветствие между мистером Уэллером и его друзьями имело свой оригинальный характер, свойственный исключительно сословию кучеров: каждый из них приподнимал на воздух кисть своей правой руки и, описывая полукруг, разгибал мизинец, чтоб протянуть его к вошедшему собрату. Мы знали некогда двух знаменитых кучеров (теперь уж их нет на свете), братьев-близнецов, между которыми существовала самая искренняя и нежная привязанность. Встречаясь каждый день в продолжение двадцати четырех лет на большой дуврской дороге, они разменивались приветствиями не иначе как вышеозначенным манером, и когда один из них скончался, другой, тоскуя день и ночь, не мог пережить этой потери и отправился на тот свет.

— Ну, Джордж, — сказал мистер Уэллер старший, скидая свой верхний сюртук и усаживаясь со своей обычной важностью, — как делишки? Все ли хорошо сзади и нет ли зацеп напереди?

— Везет как следует, дружище, — отвечал несостоятельный джентльмен.

— Серую кобылу спровадил кому-нибудь? — осведомился мистер Уэллер беспокойным тоном.

Джордж утвердительно кивнул головой.

— Ну, это хорошо, мой друг, — заметил мистер Уэллер. — А где карета?

— Запрятана в безопасном месте, где, смею сказать, сам черт не отыскал бы ее, — отвечал Джордж, выпивая залпом стакан пива.

— Хорошо, очень хорошо, — сказал мистер Уэллер. — Всегда смотри на передние колеса, когда скатываешься под гору, не то, пожалуй, костей не соберешь. А бумагу тебе настрочили?

— Сочинили, сэр, — подхватил мистер Пелль, пользуясь благоприятным случаем принять участие в разговоре, — да уж так сочинили, что, с позволения сказать, чертям будет тошно.

Мистер Уэллер многозначительным жестом выразил свое внутреннее удовольствие и потом, обращаясь к мистеру Пеллю, сказал, указывая на друга своего Джорджа.

— Когда ж вы, сэр, расхомутаете его?

— Дело не затянется, — отвечал мистер Пелль, — он стоит третьим в реестре, и очередь, если не ошибаюсь, дойдет до него через полчаса. Я приказал своему письмоводителю известить нас, когда там они соберутся.

Мистер Уэллер осмотрел стряпчего с ног до головы и вдруг спросил с необыкновенной выразительностью:

— A чего бы этак нам выпить с вами, сэр?

— Право, как бы это, — отвечал мистер Пелль, — вы уж что-то слишком очень… — Я ведь оно не то чтобы того, привычки, ей-богу, не имею, того… — К тому же теперь еще так рано, что оно, право, будет того… — Стаканчик разве пуншику, почтеннейший, чтоб заморить утреннего червяка.

Едва только произнесены были эти слова, трактирная служанка мигом поставила стакан пунша перед стряпчим и удалилась.

— Господа! — сказал мистер Пелль, бросая благосклонный взор на всю почтенную компанию. — Господа! Этот кубок за успех общего нашего друга! Я не имею привычки выставлять на вид свои собственные достоинства, милостивые государи: это не в моем характере. Но, при всем том, нельзя не заметить в настоящем случае, что если бы друг наш, по счастливому стечению обстоятельств, не нашел во мне усердного ходатая по своему запутанному делу, то… то… но скромность запрещает мне вполне выразить свою мысль относительно этого пункта. Глубокое вам почтение, господа!

Опорожнив стакан в одно мгновение ока, мистер Пелль облизнулся и еще раз обозрел почтенных представителей кучерского сословия, которые, очевидно, подозревали в нем необъятную палату ума.

— Что бишь я хотел заметить вам, милостивые государи? — сказал стряпчий.

— Да, кажется, вы хотели намекнуть, сэр, что не худо бы было повторить в таком же размере, — отвечал мистер Уэллер шутливым тоном.

— Ха, ха! — засмеялся мистер Пелль. — Не худо, истинно не худо. Должностным людям подобает. В ранний час утра было бы, так сказать, приличия ради… — Да уж повторите, почтеннейший, повторите. Гм!

Последний звук служил выражением торжественного и сановитого кашля, которым мистер Пелль хотел привести в надлежащие границы проявление неумеренной веселости в некоторых из его слушателей.

— Бывший лорд-канцлер, милостивые государи, очень любил и жаловал меня, — сказал мистер Пелль.

— И это было очень деликатно с его стороны, — подхватил мистер Уэллер.

— Слушайте, слушайте! — повторил один чрезвычайно краснолицый джентльмен, еще не произносивший до сих пор ни одного звука. Водворилось всеобщее молчание.

— Однажды, господа, имел я честь обедать у лорда-канцлера, — продолжал мистер Пелль. — За столом сидело нас только двое, он да я; но все было устроено на самую широкую ногу, как будто состояло присутствие из двадцати человек: большая государственная печать лежала на подносе, и джентльмен в парике с косой хранил канцлерский жезл. Был он в рыцарской броне, с обнаженной шпагой и в шелковых чулках… все как следует, господа. И вдруг канцлер говорит: «Послушайте, мистер Пелль, в сторону фальшивую деликатность. Вы человек с талантом; вы можете, — говорит, — водить за нос всех этих олухов в коммерческом суде. Британия должна гордиться вами, мистер Пелль». Вот так-таки он и сказал все это слово в слово, клянусь честью. — «Милорд, — говорю я, — вы льстите мне». — «Нет, мистер Пелль, — говорит он, — будь я проклят, если я сколько-нибудь лгу».