на том месте, где малышка сидеть должна, украшения фигурные сделаны. Вроде тех самых офицеров шахматных.
Объяснили мне мои девочки, что те же лошадки на палочке для соревнований предназначены. Насадят воспитательницы нескольких девочек на «украшение», и бегут они враскорячку круг за кругом по залу, розгами подгоняемые, на потеху гостям. А сзади колёсики-шестерёнки грохочут, подпрыгивая и их подбрасывая. Да и остальные изделия брюггевские после «соревнований» не простаивали. За долгий зимний вечер вдосталь моих малышек гости на них укатывали.
Накатившую ярость я тогда слил, пристрелив в подвале пса. Понимал, что не собака виновата, а те, кто её натаскивал, но ничего с собой поделать не мог. Увидел стонущую в кроватке девчульку, которую пёс прошедшей ночью прямо в туалете завалил и изнасиловал, когда она по нужде побежала, и в глазах потемнело.
Добермана я нашёл в самом дальнем углу подвала. Нет, он не прятался. Он просто лежал, уронив на лапы тяжёлую голову. Увидев меня, собака никак не отреагировала, продолжая так же лежать, виновата кося в мою сторону глазами. Уже вытаскивая пистолет, я понял, что этот виноватый взгляд ещё не раз ко мне будет приходить в виде ночных кошмаров, но стрелять стал не раздумывая.
Обязан я был так сделать, если эту малышню действительно за своих считаю. А иначе всё превратится в пустой звук и самообман.
Убийство собаки меня отрезвило. Да, именно убийство, как мне не горько это признавать. И я выступил в роли судьи и палача. Омерзительное ощущение.
Именно тогда, над телом бьющейся в агонии собаки, я поклялся разыскать мастера-фантазёра, принёсшего моим девочкам столько мучений своими изощрёнными выдумками.
Почему именно его? Тут всё понятно. С Мелентьевым и членами его клуба власти и без меня разберутся. К тому же Степан вчера говорил, что воспитательниц-садисток под Новгородом нашли и арестовали, а этот затейник может выйти сухим из воды.
Только не теперь, когда я узнал, кто он.
Уже не первый раз я себя ловлю на несоответствии.
У меня есть дочь, которую я правда пока ещё не видел ни разу. Но почему-то нет у меня к ней той отцовской тяги, о которой в книгах пишут. Скажу больше. Я, как и все парни моего возраста, к любым грудничкам с опаской отношусь. Не знаю, как вести себя с ними, что делать, и если честно, так и на руки мне их брать боязно.
Поговорил я однажды с Джуной, когда лечился. Каким-то тогда я чувствовал себя ущербным, что ли. Вроде, как все люди своих детей чуть ли не с первых дней любят, а у меня что, сердце каменное? Почему не колыхнулось-то?
– Детей своих мы принимаем через собственные страдания и переживания, – загадочно улыбнувшись, сказала мне тогда мудрая восточная женщина, – Не торопись. Придёт и твоё время. Женишься, за жену поволнуешься, пока она ребёнка твоего носит да рожает, а там, глядишь, и малыша примешь. А то и после любовь придёт. Это мать своё дитя, ею выстраданное, с первых минут любит, а у отцов по разному случается. К примеру, меня мой отец первый раз в полтора года на руки взял, когда я первые шаги сделала. Зато потом души во мне не чаял. Больше, чем мать, меня баловал.
Ну, ладно. Допустим, с дочерью всё понятно. Как говорится, о её рождении я и слухом не слыхивал, пока Степан мне об этом не сказал. С чего бы я там страдал и переживал…
А почему на этих крох, что я в доме увидел, меня так пробило? Ведь сразу понял, что моё. Не отдам. Точка.
Похоже, прав был Степан, когда однажды между делом заметил, что у меня инстинкты собственника и защитника чересчур развиты. Сам я в этом не убеждён. Тяжело всё-таки быть объективным по отношению к себе самому.
Из Камышина мы улетали в два дирижабля. Впереди летела «Милана», которую я с помощью Андрея Липатова зафрахтовал для детей и нанятых мной в Камышине воспитателей, а за ней и мой «Сапсан», изрядно нагруженный.
Хорошо, что мы со Степаном парни молодые и выносливые. Вынесли из особняка Мелентьева много всего. Целый день таскали да увозили. Одного золота в монетах и слитках больше тонны получилось. Но куда сильнее золота и чемоданов с ассигнациями меня заинтересовал солидных размеров портфель. Компромат, однако. И далеко не на простых людей.
Цена этому портфельчику немалая, но и жизни за такие документы могут лишить, не раздумывая. С ним я торопиться не буду. Разберу сначала всё по порядку. Одно могу сказать точно – с князем Обдориным содержимым портфеля мне придётся делиться в любом случае. Мне документы на немецком, в которые вложены фотографии офицеров в немецкой же форме с богатым золотым шитьём, вряд ли потребуются, а присягу на верность Родине никто не отменял. Ещё и подумаю трижды, не лучше ли весь портфель целиком отдать. По мне, так мелковатая фигура этот Мелентьев, чтобы у него такие документы могли оказаться. Другой тут кто-то замешан.
Дирижабль набрал высоту и я в последний раз оглянулся на Камышин. Нет, не для того, чтобы полюбоваться городом. Просто чёрная проплешина недавнего пожарища на месте сгоревшей мастерской Рихарда Брюгге с высоты хорошо смотрится. Этакое чёрное на белом.
Спросите меня, о чём я больше переживаю, о сгоревшем краснодеревщике или об убитой собаке, и я честно отвечу – о собаке.
* * *
24 декабря. Столичный следственный изолятор.
– Выслушал я вас, Ефграв Семёнович, и вижу, что не понимаете вы моего доброго отношения к вам. Не хотите свою вину смягчить и признаться во всём добровольно. Не верите, значит, что казна не напрасно деньги тратила на вашу перевозку. Ну, да ладно. Не хотите добровольно признаться, будет вам свидетель. Поскучайте пока минуток пятнадцать, а я пойду насчёт видока распоряжусь, – следователь, уверенный в себе мужчина лет тридцати пяти, пружинисто поднялся из-за стола и вышел в коридор, не забыв запереть снаружи дверь на ключ.
Евграф Семёнович осмотрелся. Убогий следственный кабинет в тюрьме. Стены под «шубу». Привинченные к полу стулья и стол. Железная дверь, покоробившаяся от многих слоёв некачественной краски и всё равно порядком облупившаяся. Почти темно и крайне уныло. Мог ли он, ещё позавчера сидевший в своём роскошном кабинете, когда-нибудь представить себе, куда его забросит судьба.
Арестовали его в собственном доме, ранним субботним утром. Потом был долгий перелёт из Камышина в столицу, ночь в одиночной камере и не так давно начавшийся допрос у следователя.
– А вот и мы, – наконец-то появился