и понял это сразу же, как только размашистая клановая рука стала указывать ему на проторенную тропинку, вызывая, тем самым, сильнейший протест с его стороны!
Мама и Розмари нуждались в его помощи, и он жил в Чарльстоне только ради этого! Все остальное было ему чуждо и не имело никакого значения. Мало того, его часто раздражала и выводила из себя роль степенного уважаемого джентльмена, которую ему теперь, в силу определенных обстоятельств, приходилось играть, чтобы родные за него не краснели.
Ах, как это было невыносимо, говорить то, о чем ты не думаешь, одобрять то, с чем ты совсем не согласен, терпеть того, кто тебе вообще неприятен, и мило ему при этом улыбаться. Нет, даже ради мамы и Розмари он не мог выносить этого в больших дозах, а потому, совсем неожиданно для них, часто собирался и выходил в море на яхте или уезжал из города путешествовать.
А уж где он только не побывал за это время! Париж, Лондон, Барселона, Рим, Неаполь, и даже Токио были объектами его путешествий. Сразу, по прибытии в какой-нибудь интересный город, он уделял немало времени экскурсиям, посещению театров, музеев, картинных галерей и выставок. А потом, когда и это ему пресыщалось, просиживал до утра в игорных домах за покером или вистом, проводил немало времени на скачках, в барах, где, бывало, заводил себе новых друзей и напивался до чертиков, а потом посещал самых элитных проституток в первоклассных публичных домах.
Однако где бы он ни был, и как бы интересно не проводил время, сердце его терзалось одиночеством, и он пребывал в состоянии постоянной неудовлетворенности, а поздними вечерами, одиноко засыпая в шикарной постели какого-нибудь фешенебельного отеля, ловил себя на том, что думает о Скарлетт. Эти мысли приходили совсем неожиданно, исподволь, пугая его своей повторяемостью и желанием немедленно посетить Атланту, и он всякий раз отгонял их прочь, пытаясь убедить себя, что теперь это ему совсем ни к чему.
Я поеду в Чарльстон к маме и Розмари – говорил он себе – а в Атланте мне делать нечего. Скарлетт стала теперь такой самостоятельной, что ни в чем не нуждается.
Стала самостоятельной! Как странно, но его почему-то задел отказ Скарлетт от его денег. А почему, он и сам объяснить не мог. Возможно, это каким-то образом уязвляло его мужскую гордость, и отказ от денег ассоциировался у него с отказом от него самого. Хотя, в сущности, ему все это теперь должно было быть безразлично! Возможно и лесопилки, висящие на его совести, сыграли здесь не последнюю роль, а возможно он злился на то, что этот поступок Скарлетт неоспоримо возвышал ее в его глазах, заставляя уважать и ценить самостоятельность и чувство собственного достоинства сильного человека. Ведь только сильная духом женщина могла пойти на такое – отказаться от его денег, да еще, при этом, заняться строительством второго магазина, чтобы самой себя обеспечить и больше никогда не обращаться к нему за помощью. И потом, он знал, что такое для Скарлетт отказ от денег и чего ей это стоило!
Да, он в который уже раз не мог не восхищаться силой ее духа! И не мог не признать, что мысли о Скарлетт все чаще и чаще не дают ему покоя, хоть он с упрямой настойчивостью, всякий раз отгонял их прочь, заставляя себя думать о чем-то другом, и в первую очередь о больной матери.
А Элеоноре Батлер, между тем, становилось все хуже с каждым днем, и ни знаменитые доктора, которых он приглашал из Вашингтона за большие деньги, ни новейшие лекарства, которые он выписывал из Европы, не улучшали ее состояния. Вскоре, перепробовав все возможные средства, они с Розмари потеряли всякую надежду на ее выздоровление и поняли, что дело близится к концу, и мама доживает свои последние дни.
А миссис Элеонора, угасая с каждым днем, тоже переживала за своего старшего сына, который заботился теперь о ней больше всех. Ее чуткое старческое сердце удивлял тот факт, что сын в последнее время возвращается из Атланты, едва успев там побывать, и его молчаливая задумчивость после этих спешных поездок, также не ускользала от любящего материнского взгляда. Старая дама терзалась вопросом, что произошло между его сыном и нвесткой после того, как умерла Бонни и Ретт зачастил в Чарльстон.
Да, что-то у них не клеится! – догадывалась она. – Что-то происходит между ними такое, о чем они оба молчат. Она не раз вспоминала тревожную настороженность Скарлетт, которая бросалась ей в глаза еще в то время, когда она гостила в ее доме после смерти Евлалии, и ее поспешный отъезд в Атланту после свадьбы Розмари. Ну, какие, спрашивается, дела не позволили тогда Скарлетт остаться в Чарльстоне вместе с мужем хотя бы еще на неделю? Да и Ретт никак не объяснил ей отъезд своей жены.
Да, что – то у них не ладится – рассуждала Элеонора Батлер, и это тревожило ее и не давало покоя. Ей так хотелось поговорить с сыном и выяснить в чем все-таки дело, но она понимала всю бесполезность своего желания и только терзалась догадками. Ретт никогда ей ничего не скажет. Разве станет он ее расстраивать, тем более теперь, когда она совсем больна. Да и потом, Ретт не из тех, кто жалуется. Он всегда, даже в детстве, был скрытен и недосягаем для нее, и как правило, пытался в одиночку решать свои проблемы. Может ей стоило поговорить об этом со Скарлетт? – Может, и стоило, тогда, когда она сюда приезжала, а теперь – старая дама была в этом уверена – теперь она так и умрет, не дождавшись своей евестки.
А смерть уже шагала за ней по пятам, и она ощущала ее присутствие за своей спиной. И вот наступил такой день, когда Элеонора Батлер поняла, что больше уже никогда не встанет с постели. Однажды ночью, когда ей было совсем худо, она приказала служанке, дежурившей возле нее, позвать Розмари, и когда запыхавшаяся, встревоженная дочь опустилась на стул перед ее кроватью, в первую очередь поведала ей о своих догадках.
– Я скоро покину вас, Розмари – сказала старая дама.
– Ах, мама, нет!
– Не перебивай меня, дочка, и не пугайся так. Смерть не страшна, когда приходит ее пора, главное, суметь это понять и принять как должное. А мне и вовсе посчастливилось, ведь я немало прожила на этом Свете и многое повидала, а теперь пора и на покой.
По щекам Розмари покатились молчаливые слезы,