Коллекции зажигалок у Катаева не было. У него вообще не было хобби. Одно постоянное увлечение — литература. А в социально-политическом отношении он так и остался ни с кем: не диссидентствовал, не хотел уезжать, не вливался во внутрисоветские течения «либералов» и «русофилов». По большому счету, именно он мог повторить довлатовское: советский — антисоветский — какая разница…
«Иногда я думал, имеем ли мы вообще право трогать Катаева? — вспоминал Гладилин литературно-политические штудии на радио «Свобода». — Он, чудом уцелевший осколок иной эпохи, со своей системой ценностей, и ему отказаться от этого — означало отказаться от собственной жизни… Как написал бы сам Катаев, после отступа, с новой строчки, цитируя автора двухтысячелетней давности:
Не судите, да не судимы будете!»
Но то, что перемены необходимы, Валентин Петрович понимал отлично.
Он ждал и предчувствовал время, когда сможет писать без оглядки и издательство не заставит его выкидывать из книги «Вертера», а журнал — переименовывать «Ветку Палестины»…
Время Горбачева
11 марта 1985 года Михаил Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС. 15 мая 1985 года начался вояж нового советского главы по стране, который сам он позже назовет «первым актом гласности». «Всем нам надо перестраиваться, всем», — заявил он во время неформального общения с ленинградцами. Энергичный, открытый лидер — нравился.
Весной 1985-го критик Игорь Дедков встретил Катаева во время переделкинской прогулки: «Он шел высокий, в темном пальто, худой, глядя перед собой и чуть-чуть вверх, никого не замечая… Шел человек — очень старый, но достаточно уверенно, без палки, погруженный в себя».
10 октября 1985 года (по стопам генсека!) приехав в Ленинград, Катаев выступал в Доме писателя. Он рассказал о своем «общении с народом»: на восьмом этаже гостиницы «Ленинград» подошла немолодая женщина, пережившая блокаду, и попросила написать книгу для внука… «Взрослым писателем, так сказать, я стал последнее время… Но пришел к убеждению, что никакой разницы между детским и взрослым писателем нет».
«Поездка была прекрасной, — сообщил он «Литературной газете». — На Сенатской площади (бывшей Сенатской конечно, сейчас она площадь Декабристов) вспомнились «Петербургские строфы» Мандельштама:
Тяжка обуза северного сноба —Онегина старинная тоска;На площади Сената — вал сугроба,Дымок костра и холодок штыка…»
2 сентября Горбачев дал доброжелательное интервью журналу «Тайм» вновь со словами о «перестройке», 5 ноября — американский президент впервые со времен «оттепели» дал интервью советской прессе. 1 января 1986 года Рейган поздравил граждан СССР с Новым годом (пятиминутку любви транслировала программа «Время»), а Горбачев поздравил американцев…
В тот же день, 1 января, в «Литературной газете» вышло большое интервью с Катаевым: «Я слушал выступление М. С. Горбачева на встрече с ленинградцами. Слушал с большим интересом. Он остро говорил о необходимости очистительной работы в обществе — избавлении от лжи… Мне услышалось в его выступлении то, что Блок называл «музыкой революции»… И тогда у меня возникло желание перечитать статьи Блока, написанные им в начале века, — всю серию статей под общим названием «Россия и интеллигенция». Достал с полки Блока, выпущенного издательством «Алконост» в 1923 году, отыскал нужный мне том и принялся за работу. Тонкая бумага пожелтела от возраста, но шрифт не потускнел — остался ясным и четким. Крутое время. Переломные судьбы…»
Да, именно новая революция обрушилась на государство (второй раз в XX веке его опрокидывая), и Катаев чутким ухом уловил первые звуки этого сумасшедшего вальса… И недаром вспомнил столь сложного для него «революционного Блока». В том же интервью он как бы провидчески предупреждал: «Экономическое сотрудничество с Западом — это, конечно, неплохо, но надо же отличать нужное, необходимое, самое необходимое нам, а не тащить все, что предложат… Жаль, конечно, что у нас пока не делают таких козеток, как финские, и таких машин, как «мерседес». Но если ты любишь красивую мебель или красивую посуду, постарайся, чтобы это делалось в твоей стране».
На Катаева из эмигрантского далека наскочил давний недоброжелатель Семен Резник, который 8 февраля 1986 года частил, как пономарь, в нью-йоркской газете «Новое русское слово»: «Насколько я успеваю следить за советской прессой, это первый такой откровенный и циничный подхалимаж известного писателя к новому генсеку. Валентин Катаев спешит заложить камень в основание культа личности нового «вождя»…» Резник предполагал, что «у гробового входа» писатель надеется «получить к девяностолетию не «просто» еще один орден Ленина, а второго «Героя»».
Но рапповские нападки продолжались и дома. В 1985-м критик Александр Овчаренко в книге «Большая литература: Основные тенденции развития» разоблачал «замаскировавшегося»: «Экспериментальность в последних произведениях Валентина Катаева тотальна и соединяется с очень субъективным взглядом на действительность. По одному этому она не может не настораживать, так же, впрочем, как безудержные славословия в честь этих экспериментов Валентина Катаева со стороны непримиримых противников социалистического мира и социалистического реализма».
В январе 1986 года главред «Нового мира» Владимир Карпов в письме журналисту Борису Панкину по поводу его готовившегося в журнале эссе о Катаеве запрещал упоминание «Вертера», ссылаясь на руководителя Главлита Павла Романова: «Вы, наверное, в курсе дела по поводу того, что у нас произошло после публикации этой вещи? Если нет, напомню: о ней в печати не появилось ни одной строки и табу до сих пор не снято».
Тем временем Валентину Петровичу исполнилось восемьдесят девять.
Журналистка Валентина Жегис, приехавшая к нему в день рождения, рассказывала, что на ее поздравления он ответил:
— Ну что вы? Это же не круглая дата! Вот в будущем году…
Он хотел жить и жить…
Катаев не без самоиронии (и самодовольства) называл свою жизнь «чрезмерно затянувшейся».
«Уже тридцать три — и жизнь прошла!»…
В 1983-м говорил «Известиям»: «Я, признаться, собирался прожить лет до пятидесяти. Так и строил свои жизненные и литературные планы. А вышло — дольше».
«Было бы время, нашлись бы силы, прожил бы до ста пятидесяти и еще чуточку», — откровенничал, вампирически усмехаясь, с литератором Борисом Галановым.
И, ах, как жалко, честно говоря, что не прожили, Валентин Петрович!
Какую прекрасную (и неожиданную! какую? загадка!) литературу могли бы вы написать, пожив еще. Пускай не пятьдесят, хотя бы несколько лет…
«Иногда мне хочется поскорее стать стариком», — с детским задором поведал он в начале 1930-х сценаристу Александру Мачерету.
Он никогда не был взрослым, поэтому так и не состарился.
«В тот январский снежный вечер, — рассказывала Жегис, — мы сидели в уютной гостиной переделкинского дома, пили чай с именинным пирогом, приготовленным Эстер Давыдовной, а затем по скрипучей деревянной лестнице поднялись в его рабочий кабинет. Здесь царил все тот же порядок, тишина, привычные вещи — массивный письменный стол, напоминающий корабль, готовый к отплытию, лампа под матовым абажуром, чистые листы большого блокнота, на которых всегда писал Катаев».
В Катаеве, запомнил общавшийся с ним в ту зиму журналист Евгений Гильманов, «была та самая благородная простота, к которой люди идут всю жизнь и не так уж часто приходят. И еще в нем был какой-то чисто юношеский вызов быстротечному времени — в каждом его жесте, порывистом движении…».
В 1944 году Катаев написал:
Ах, какие сугробыЗа окном намело.Стало в комнатах тихо,И темно, и тепло.
Я люблю этот снежный,Этот вечный покой,Темноватый и нежный,Голубой, голубой.
И стоит над сугробомПод окном тишина.Если так же за гробом,Мне и смерть не страшна.
Зимой 1986 года его увезли из Переделкина в Москву.
«Когда я буду умирать…»
Проза Катаева — одно из оправданий жизни.
Понимайте, как хотите. Мне так кажется.
«У каждого человека в детстве — раньше или позже — всегда внезапно наступает миг, когда он со всей очевидностью начинает понимать, что он смертен и ему непременно когда-нибудь предстоит умереть, перестать существовать, жить, — мысль, к которой невозможно привыкнуть».
Катаев вспоминал страшный сон из детства: за ним долго со стуком гонялся гроб, он же — собственный скелет.
Пока не загнал наконец — «и со всех сторон в меня хлынула тьма». Проснувшийся навсегда повзрослел.