Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Отец?

Эри упал с неба, которое было образом тех мест, где она не бывала. Он упал на сотрясающуюся землю, мягкую и грохочущую, которую успокоил и укрепил клинком из кузни оки. Она выжидала какое-то время, сидя на корточках и прислушиваясь.

— …Дочка? Ты вернулась?

Эри был первым из Эзе Нри. Он погрузил свой клинок по самую рукоять и почувствовал, как тот дрожит и извивается. Вцепившись в него обеими руками, Эри смягчал эту дрожь и вскрывал землю, вытаскивал клинок и вонзал его снова, пока содрогания не прокатились вверх по лезвию и не замерли у него в костях. Он был сильным человеком. Вложив клинок в ножны, он оглядел землю вокруг себя. Земля была в пятнах. Эри испугался содеянного.

Ты успокоишь мою родину? Пробудишь меня ото сна?

Отец, я привела белых…

Эри сказал: «Ала, Мать Земли, я запятнал тебя своей работой. Что мне делать?» Ала услышала его и обратилась к другим Алуси — к Игве-на-Небе и Аро-Времени, к Ифеджиоку, охраняющему ямс, и к Агву, богу-шутнику. Игве послал дождь, чтобы смыть пятно, но оно глубоко въелось, засохло и никак не смывалось. Аро заглянул в будущее, но, насколько он мог видеть, пятно оставалось на месте. Ифеджиоку ничего не сказал. Агву надо всеми ними насмехался. Тогда Ала пришла к Эри и велела ему очистить землю, ибо, когда Аро размотал достаточно времени, выяснилось, что земля снова начнет содрогаться, станет мягкой, как море, и его народу придется снова успокаивать ее и укреплять.

Зри сказал: «Но как я узнаю, когда настанет это время? Я — Эри, и я не знаю. Как я скажу им?»

Ала объяснила ему.

Я доставлю их к тебе.

Как ты обещала.

Как я обещала…

Когда она поднялась, небо на востоке уже светлело. Устало идя обратно, она заметила в слабом утреннем свете, как чья-то голова тихонько — украдкой — опускается на циновки из рафии, предоставленные вождем для троих ее спутников. Она снова забралась на кровать и стала искоса оглядывать пространство внутри изгороди, наблюдая за троими мужчинами, один из которых притворялся спящим. Но все трое выглядели одинаково: раскрытые рты, разметавшиеся конечности, смеженные глаза.

Ил менял цвет, голубой и черный уступали место темно-ржавому, по мере того как они удалялись от пределов досягаемости морских прибоев и вода в лагунах и ручьях становилась все менее соленой. Сальвестро зачерпнул ее горстью и плеснул себе в рот. Все еще солоноватая, но не так, как вчера, тем более — как позавчера. Он понимал, что путь их лежит на север.

Среди мангровых деревьев начали показываться веерные пальмы и огромные тополя со странной листвой — частью зеленой, частью красной. Берега ручьев, вдоль которых они плыли, у самого края воды густо поросли тростником и приземистым кустарником, меж тем как необъятное сплетение вайи и лиан скрепляло панданусы, пальмы и другие деревья, названий которых Сальвестро не знал, в сплошные утесы. Некоторые лагуны были покрыты саурурусом, и их лодка оставляла за собой темный проход среди мясистых листьев, которые тут же смыкались вновь, но затем раздвигались носом следующего каноэ. Или одного из следующих каноэ, потому что после той первой ночи им уже не приходилось плыть в одиночестве. Каждое утро они отправлялись из какой-нибудь рыбацкой деревни, предложившей им свое гостеприимство, с эскортом, и тот сопровождал их до места очередного ночлега. Каноэ были гораздо быстроходнее их гребной лодки и обычно имели на борту четверых или шестерых молодых людей, которые держались на почтительном расстоянии, плывя им вслед или стрелой вырываясь вперед, чтобы разрезать лианы в труднопроходимых протоках тяжелыми, острыми как бритва мачете, потому что кроны подлеска зачастую свисали над ручьями, и тогда эти водные тропы становились прохладными зелеными туннелями, где всепоглощающая тишина болота, казалось, сгущается во что-то непроницаемое. Сальвестро ощущал острую потребность громко кричать и одновременно нежелание нарушать полный покой, шатром раскинувшийся над этими беззвучными местами. Уссе предупреждала, что здесь, в тихих водах, выжидают и прислушиваются крокодилы и водяные змеи. Но его стремление хранить тишину не имело к этому никакого отношения. Разговаривали они между собой редко, да и то вполголоса. Бернардо греб. Диего неотрывно смотрел поверх борта, и лицо его совершенно ничего не выражало, словно он предельно изнемог от недосыпа. Когда они добирались до места, где предстояло заночевать, — в каждой очередной деревне вождь и старейшины становились все более изощренно-почтительными с Уссе, — то казалось, что эти чары снимаются насовсем или на время, потому что Сальвестро с Бернардо говорили в такие часы о чем попало, Уссе обменивалась приветствиями с местными, часто указывая на своих спутников, вокруг звучала болтовня, человеческая речь среди водного безмолвия, но Диего все равно говорил мало или вообще ничего не говорил.

Чем дальше они продвигались на север, тем более торжественными становились приемы, оказываемые им в деревнях. Солнце скрывалось за растительностью, ограждавшей болото, и по воде ползли длинные тени. Сопровождающие подбирались тогда немного ближе и поторапливали их. Они огибали излучину, и внезапно появлялись знакомые хижины на сваях, а на берегу их поджидала небольшая группа людей, позади которых собирались все остальные, переговариваясь между собой, пока не замечали лодки. Они втаскивали лодку на берег, и все жители деревни склоняли головы, пока Уссе не произносила чего-то торжественного на своем языке, после чего местные стояли уже не шевелясь, а глаза их блуждали между молодой женщиной и ними. И все же, какими бы сердечными ни были взаимные приветствия, деревенские избегали смотреть на Уссе впрямую, неловко упирая руки в бока. Они боятся ее, постепенно осознавал Сальвестро, и это имело какое-то отношение к той местности, куда они направлялись, — то ли Рии, то ли Нрии. Сальвестро спросил насчет названия, и Уссе велела им всем впредь его не повторять.

Ели они рыбу, а иногда что-то вроде овсянки, серое и липкое, и заливали это сладким ликером, который местные называли «томбо». Сальвестро опрокидывал в рот столько чаш, столько мог, напиваясь до потери сознания. Вечер подходил к концу, и глаза у него слипались, но не от ликера. Усталость изматывала его, как лихорадка. Болели руки и ноги, в голове стучало. Казалось, Сальвестро едва-едва способен бодрствовать. И все же спать он не мог.

Муравьи, подумал он в первую ночь. Крылатые муравьи.

Они встретили троих человек на пирогах, которые показали им путь по напоминающему длинный шалаш ручью к своей деревне, где они поели и выпили. Это была их первая ночь на твердой почве после Рима, после плотно утоптанной грязи под мостом Святого Ангела. Уссе и какой-то старик, вроде бы вождь, тихо разговаривали между собой на своем языке. Сальвестро ничего не понимал, пока старик не начал изображать руками какие-то предметы — по-видимому, лодки разного вида. Перед этим рыбаки с любопытством разглядывали их судно, которое было шире в средней части и гораздо короче, нежели их пироги. Старик, должно быть, расспрашивал о нем. Позже им дали циновки из рафии, чтобы удобнее было спать на жестком земляном полу. Уссе заняла сделанную из планок кровать в другом конце хижины. Сальвестро помнил, как его голова бессильно опустилась на землю и сон накрыл его огромной теплой волной. Его потянуло куда-то вниз, прочь от товарищей, лежавших по обе стороны от него, от этой деревни, ото всего — в уютную тьму. Потом это все и началось.

Проснувшись в первый раз, он обследовал грубые волокна циновки, нащупывая выбившееся волокно, которое, по его предположению, как-то проникло ему в ухо и так натерло, что пришлось пробудиться. Он отщипнул ногтями множество грубых волокон и снова погрузился в приятный сон… Или клещи! Он, видимо, опять проснулся — те пытались влезть ему в волосы или в уши, чтобы отложить там яйца, из которых выйдут новые клещи, если только клещи и в самом деле откладывают яйца. Скорее в уши, потому что на этот раз его вроде бы разбудил какой-то звук. Это лапки насекомых царапали его барабанные перепонки. Проснувшись, он ничего такого не услышал и снова начал задремывать, ничем не тревожимый. Он заснул, но ненадолго: раздался шепот, очень отдаленный или очень приглушенный. Муравьи? Крылатые муравьи? Или, может, далеко-далеко через подлесок пробирается какое-нибудь животное побольше и звуки его неуклюжих движений разносятся в неподвижном ночном воздухе?.. Однако воздух не был неподвижен. Дул ветерок. Ветерок, который шуршал листьями деревьев, листьями размером со сковороду и листьями размером с наперсток; зонтики соцветий, вайи, лианы — все это сухо скреблось друг о друга там, далеко, в не отмеченных на карте болотах. Нет, это было чем-то другим, это шелестящее, свистящее, беспокойное шевеление, которое проникало ему в уши, прерывистое шипение, умолкавшее, как только он пробуждался, и возобновлявшееся, как только он засыпал. Выглядело это так, будто звучит множество голосов: беглые подъемы и понижения, разные регистры, — но все вместе оставалось совершенно непостижимым и сводило с ума… Сальвестро сел. Все прекратилось. Через открытую дверь хижины он видел светлевшее небо, воду, едва-едва отличимую от возвышавшихся над ней мангровых деревьев, потом какую-то фигуру, поднявшуюся у края воды и направившуюся к нему. Уссе? Да. Он опустил голову, понимая, что до рассвета остается уже недолго, самое большее час. Единственный драгоценный час. Голоса смолкли. Но на следующую ночь они вернулись.