колотить, сломают ребро, а там и другое, третье. Рано или поздно обломки проткнут что-нибудь внутри – легкое или печень, и тогда он умрет.
Лучше умереть человеком, чем жить тупым зверем.
«Спасибо тебе, Эйра, – бормотал он, принимая новый удар в живот. – Спасибо, богиня. Спасибо, что дала терпение».
Богиня, как обычно, не отозвалась.
Зато из толчеи прохожих на мосту взметнулся другой голос, высокий, чистый, сердитый, – голос, знакомый ему лучше прочих.
– Прекратите!
Из толпы к ним шагнула Бьен Кви Гай, жрица Эйры: волосы отлакированы дождем, лицо залито струями, жилет мокрый насквозь; обнаженная рука тянется вперед, словно она одной протянутой рукой могла выручить Рука из беды. Конечно, утром она вышла из храма с провощенным зонтиком. И конечно, увидела кого-то – сироту, или нищего, или злополучного старого пьяницу – и отдала зонт. Она всю жизнь отдавала.
«Не надо», – хотел сказать он, но сгустки крови забили слова.
Вопила прищурился. Лупила помедлил и неторопливо развернулся.
– Отпустите его, – велела Бьен.
Она плечом оттолкнула Лупилу и, схватив Рука за плечо, потянула его из хватки Вопилы. Женщина на голову уступала в росте самому невысокому из мужчин. Лупила мог бы поднять ее за пояс и перебросить через перила, но пока они только таращили глаза. Рук видал, как речные крысы замирали при виде извивавшейся в камышах змеи. Увы, плотовщики были не крысы, а Бьен – не ядовитая змея.
– Это пустяки, – выдавил Рук.
– Нет, не пустяки, – покачала головой Бьен.
– Они потеряли друзей.
– И потому вправе хватать невинных? Избивать их до беспамятства?
– Я еще в памяти.
«И не невинный», – добавил он про себя.
Лупила, справившись наконец с изумлением, взял Бьен за плечо и развернул к себе лицом.
– Он тебе кто?
– Он человек, – дрожащим от негодования голосом объявила Бьен.
Рук не знал, почему именно она не добавила: «Мы делим с ним храм, веру, иногда и постель» – потому, что плотовщиков это не касалось, или понимала, что ее любовь к нему только подстегнет их жестокость.
– Это Домбанг, – расхохотался Лупила. – В Домбанге люди только и делают, что умирают.
– Если он умрет, так потому, что вы его убили.
– Ну и что? – оскалился Вопила. – Трое рады жертвам.
Рук представил, как боги дельты вылавливают его разбухшее тело из протоки и раскладывают на отмели. На их лицах рисовалось только отвращение. Брезгливость к его неразбитым кулакам, к отсутствию зажатых в зубах клочьев мяса, к явным свидетельствам, что он сдался без борьбы.
– Это не жертва, – покачала головой Бьен.
– Почему еще? – Лупила вдруг угрожающе понизил голос.
– На что богам вынесенный на берег труп?
– Когда я был мальчишкой, – заговорил Лупила, – мой отец годами откладывал монетки. Десять лет? Двенадцать? Пятнадцать? Он копил с моего рождения, выгадывал на еде, до дыр изнашивал одежду, а все почему?
Рук догадывался. Любая история, если проследить ее до конца, ведет к одному и тому же.
– Чтобы купить раба. Бледнокожего аннурского мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати. На эти деньги отец мог бы снять нам новое жилье. Мог бы отправить нас с братом в аннурскую школу у Горшка. Мог бы купить лекарство от убивавшей мою мать легочной гнили, но не купил. Он купил раба, нанял лодку, отвез раба в дельту, перерезал ему горло и свалил в воду. Он сказал, что теперь Трое благословят нас. Я тогда впервые в жизни увидел его улыбку. Он сказал, что это большая жертва. Он потратил все, что имел. Рисковал быть повешенным аннурскими захватчиками. – Лупила склонил голову к плечу, прищурился на Бьен. – Скажешь, богам это было не нужно? Ты назовешь моего отца дураком?
– Где он теперь? – спросила Бьен. – Твой отец.
– Умер. – Лупила отвел глаза. – Раздавило плотами.
– Не похоже, что боги услышали его молитвы, – отрезала Бьен.
– А может, это потому, – ответил Лупила, взяв ее за шею, – что он мало пожертвовал?
Глядя на них, Рук почувствовал, что и у него перехватило горло.
Побои он мог перетерпеть. И даже свою смерть, если так нужно Эйре. Чего он не мог, это оставаться на коленях, когда убивают Бьен. Даже ради богини любви.
– Зря ты… – тихо заговорил он.
Вопила дал ему затрещину, но и сам смотрел с тревогой.
– По-моему, не дело бить девчонку, – заговорил он и дернул Рука за татуированное запястье. – Этот – тухлоед, а она просто…
– А она просто защищает тухлоеда, – угрюмо ответил Лупила. – Его защищает, а над моим отцом насмехается.
Бьен пыталась ответить, но плотовщик слишком крепко сжал ей глотку. Она кое-как тянула в себя воздух, но ее темная кожа покрылась болезненной синевой.
– Пожалуйста, не надо, – проговорил Рук. – Твой друг верно сказал: она тут ни при чем.
– Теперь при чем. – Лупила махнул рукой на мост. – Сколько народу мимо нас прошло?
Рук промолчал. Лупила, отвлекшись, ослабил хват. Прямо у него за спиной у перил стояли большие стальные клещи, какими цепляют бревна, – длиной в руку, со страшенными крючьями на концах. Крючья впивались в свежую древесину, и нетрудно было вообразить, что случится, если вогнать их в глаз. Нетрудно было вообразить, как скорчится человек, как брызнет горячая кровь, как тело обмякнет в смертной судороге.
Рук мог это не только представить. Он мог вспомнить.
– Сотни людей, – сам себе ответил Лупила. – Сотни прошли мимо, не сунув носа не в свое дело.
Бьен выкатила глаза. Губы раздулись. Она слабо попыталась разжать пальцы Лупилы и уронила руку. Она еще была в сознании, но уже теряла его.
Память детства разворачивалась в Руке, как змея после многолетней спячки. Согласно учению Эйры, даже такое насилие следовало встречать сочувствием и пониманием. Он мог умолять пощадить Бьен, но вера воспрещала ему поднять руку для ее защиты. Жрецы, погибшие без сопротивления, становились мучениками. Их кротость восхвалялась в анналах Учения.
«Худебрайт, как никто другой, понимал, что легко любить любящего тебя. Он пошел дальше. Когда ургулы убили его детей, он отпустил им вину. Когда они пронзили копьями его ладони, он благословил их. Когда они плевали ему в лицо, он тянулся навстречу, чтобы поцеловать их. Когда они бросили его на смерть в холодной степи, он до последнего вздоха молился за них».
Как видно, Худебрайт был куда лучшим жрецом, чем Рук Лан Лак.
Он вздохнул, глубоко загнал воздух в избитую грудь, проверяя, много ли повреждений. Боль горела огнем, но под болью, терпеливо ожидая приказа, залегли прежняя сила и ярость. Он хорошо помнил это чувство: неподвижность перед действием – и почти чувствовал вкус предстоящего.
Слезящиеся глаза Бьен, поймав его взгляд, чуть округлились. Губы ее шевельнулись, но не хватило дыхания взмолиться