Читать интересную книгу Преступление Кинэта - Жюль Ромэн

X

ПОТЕРЯ ЦЕЛОМУДРИЯ

Перед обедом юноша Ваээм отправился в баню на улицу Беньер, издавна славившуюся по всему Монмартру. Иногда еще можно было встретить на прилегающих улицах фургон этого заведения, доставлявший «баню на дом». В фургоне стояли ведра и ванна из красной меди, вылуженные с внутренней стороны. Лечебное средство для человека, страдающего тяжелым недугом, или прихоть изнеженного буржуа. Зеваки следили за фургоном. Он останавливался. Красная ванна исчезала в дверях лестницы, и два ведра с дымящейся водой повисали на обоих концах деревянного коромысла, которое банщик, похожий на ярмарочного атлета, одним движением вскидывал на плечи. Вазэм не отказал себе ни в круглом куске душистого мыла, продававшегося кассиршей, ни в мохнатом полотенце. Однако, у него было чувство, что «Апрельская улыбка» и прочие ухищрения этого рода уже излишни.

В сорок минут девятого все его домашние дела были закончены и туалет в полном порядке. Он вышел из дома дядюшки Миро.

Он мог бы пойти прямо на улицу Ронсар. Но он решил, что маленькая месть приятна и что полезно заставить себя ждать. Что подсказало ему хитрость, такую неподходящую для его возраста? Инстинкт? Воспоминание о прочитанной книге? Впрочем, изнанкой его лукавства был смутный страх. Он боялся, что свидание опять не состоится, и ему казалось, что положение его будет менее глупым, если он не слишком поспешит навстречу своей неудаче.

* * *

Четверть десятого на больших часах Дюфайеля. Вот уже третий раз проходит мимо них Вазэм. Пора идти к даме. Видимость опоздания есть. Продолжая бродить вокруг толщи домов, он разгорячит тело, вызовет в нем естественный душок, который заглушит благовонную свежесть, еще сохранившуюся от лучшей бани Монмартра.

Он звонит. Подъем на пятый этаж будет вызывать у него такое сердцебиение лет через тридцать. Если никто не отзовется, он почувствует себя мокрой курицей. Ни малейшего звука изнутри.

Дверь распахивается.

— Наконец-то, мой красавчик! Как он опоздал! Уже опаздывает! Входите скорей.

На ней очень цветистый и очень открытый пенюар. На этот раз духами пахнет от нее.

Она прижимает его к своей груди, целует. Поверх плеча, прикрытого яркой тканью, Вазэм видит ряды книг, украшающих часть передней. У него хватает хладнокровия сказать себе: «Нет, я не у кокотки». Он считает доказанным, что ремесло кокотки несовместимо с интеллектуальной любознательностью. Однако, этот вывод не успокаивает его, а сбивает с толку. Представление Вазэма о так называемом обществе не позволяет отнести к этому обществу женщину, которая достаточно образована, чтобы иметь столько книг, и достаточно бесстыдна, чтобы пристать к молодому человеку, выходя из автобуса. В общей сложности он более смущен, чем в первый раз.

Она берет у него из рук шляпу и проходит вместе с ним в ту комнату, где она принимала его тогда. Перед ним снова диван, уголок, в котором он сидел, подушки, на которые он откидывался. Ласки, наслажденье живо вспоминаются ему. Его тело сразу же начинает стремиться к ним. Но обычный знак желания указывает, пожалуй, лишь на согласие, на предварительную готовность, на образующуюся привычку. Дама, от взгляда которой ничто не ускользает, мгновенно замечает это.

Милый мальчик! Как он торопится! Да это же прелестно! Видит бог, я далека от упреков.

По правде говоря, она немного ошибается. Она приписывает молодому человеку предприимчивость и нетерпеливое желание скорейшей победы. Между тем, он испытывает совсем другие чувства. Волнение Вазэма порождено памятью. В этом волнении много пассивности, пассивности доверчивой и почти сыновней. Собственно говоря, Вазэм хотел бы полного повторения прошлого раза. Как ему кажется, он знает свою роль; она не трудна, и он уверен, что сыграет ее. Лень, если не робость в тесном смысле слова, отбивает у него охоту к какому-то новому положению вещей, к которому ему придется применяться.

Шторы опущены. Сумрак приятен. Много книг, а у окна большой стол, заваленный бумагами. Таинственность этой комнаты и этой дамы несколько нарушает представление Вазэма о женщинах вообще; но в ней нет ничего пугающего. Что касается целомудрия, которое предстоит потерять, то это не такое уж тяжелое бремя. Можно примириться с ним еще на несколько дней или даже на несколько месяцев, особенно если ему помогут нести его. Ведь Вазэм не назначал себе никаких сроков. Итак, будь что будет. Он не дурак, чтобы портить такие приятные минуты.

Но вот дама приступает к ряду действий, им непредвиденных. Продолжая расточать поцелуи и ласки, издавать хриплые и бессвязные междометия, она постепенно снимает с него одежду. Он не имеет ни малейшего понятия, какое участие подобает ему принять в этом. Должен ли он помогать ей движениями и позами, избавлять ее от лишнего труда? Должен ли он, — что весьма вероятно, — ответить любезностью на любезность? Кстати, одежда дамы вот-вот готова соскользнуть с тела. Но дама требует, по-видимому, одного: чтобы он не мешал ей. Маленькие трудности, с которыми она сталкивается, служат ей поводом для шаловливых ласк, для трепетного смеха, для восторгов для излияний. Вазэму никогда не пришло бы в голову, что ближнему может быть так интересно совершать в обратном порядке процеудуру возни с материей, с пуговицами, с бельем, которая каждое утро кажется ему такой скучной. Удовольствие, испытываемое дамой, слишком обеспечено, чтобы не быть до некоторой степени привычным. Ее негромкие восклицания выражают не столько удивление, сколько рассчитанный возврат к привычным ощущениям. «Она порочна», думает Вазэм. Он не взялся бы объяснить, что он подразумевает под этим словом. Да и самое понятие еще не усвоено им, как следует. Тем не менее он начинает смутно угадывать, что некоторые поступки проистекают из каких-то взбаламученных глубин, таящихся в человеке, и что привычка нисколько не уменьшает, а наоборот развивает, зачатки исступленности.

Почувствовав себя совершенно обнаженным, он смущается еще больше. К счастью, он боится щекотки. От разнообразных прикосновений дамы его бросает в дрожь. Ребяческий страх мешает ему рассуждать. По его мнению любовь — игра, полная дразнящего начала. Минутами он дерзает защищаться и сопротивляться. Внимание его занято этой маленькой войной, а чувственности не дает дремать ласка, через известные промежутки времени искусно напоминающая, что в конечном счете ему готовят наслаждение.

И когда вдруг оказывается, что перед ним голая женщина с блестящими широко раскрытыми глазами и с красным ртом, из которого вырывается неровное дыхание, испуг его совсем уж не так велик. Он даже не старается уловить, что именно происходит с его стороны. Ему не нужно никакого присутствия духа. Он не успел даже спросить себя удастся ли ему справиться в соответствующий момент со своей ролью. И теперь, когда этот момент наступил, он едва знает, какая доля заслуги принадлежит его телу в результатах, очевидно не подлежащих сомнению. Вазэм чувствует только, что его неистово ласкают, что все это зашло уже слишком далеко и потому никакая сила в мире не помешает завершенью удовольствия. Он не поручился бы, что это наиболее обычный способ терять целомудрие. Но ему ясно, что свое целомудрие он уже теряет.

XI

ОБЛАВА НА ГЮРО

Уборная Жермэны Бадер находилась в первом ярусе. Жермэне стоило больших хлопот получить ее, подписывая контракт с Марки, директором театра, она забыла оговорить эту подробность и пришла в негодование, когда ее провели в конуру третьего яруса, которая ей предназначалась. Очутившись в таком положении, многие актрисы без труда нашли бы выход. Одни закатили бы истерику, другие переночевали бы с патроном. Жермэна на это не была способна. Ей пришлось выказать ту медлительную настойчивость, благодаря которой некоторым министерским чиновникам удается переменить место у окна на уютный уголок возле печки. Желая во что бы то ни стало добиться своего, она даже попросила Гюро вмешаться в это дело и лично переговорить с Марки. Но он дал почувствовать ей, что такое вмешательство и вообще неудобно, а в данном случае просто смешно.

Новая уборная Жермэны считалась завидной. Она была действительно довольно просторна и по величине почти не уступала комнате на набережной Гранз-Огюстэн. К белой лакированной мебели, составлявшей ее неотъемлемую принадлежность — туалетный стол с зеркалом, столик, полки и шкаф, — Жермэна присоединила красивое трюмо стиля Директория, туалет стиля Людовика XVI, два кресла и несколько безделушек. На стены она повесила фотографии актеров и драматургов с собственноручными надписями. Она выбрала не тех актеров и драматургов с которыми она была близко знакома или удачнее всего работала, а наиболее известных. Театральной среде свойственны напыщенные излияния. Вот почему посетителям, прочитавшим эти надписи, могло казаться, что Жермэна была любимой ученицей Мунэ-Сюлли, Сары Бернар, Режан и лучшей исполнительницей Ростана, Мориса Донне, д'Аннунцио.