вынужденно работал днями и ночами, добывая на дорогие лекарства, а сэкономленные деньги высылал в Страну души, но нигде не писал своего имени и фамилии, руководствуясь воспитанием, которым гордился. Не встретив порицания, он продолжал плести об одинокой старухе москвичке, за которой ухаживал последние годы, и в благодарность получил от нее квартиру, и теперь, продав недвижимость, приехал домой с деньгами, чтобы помогать братьям и друзьям вставать на ноги после военного потрясения. Первым делом им решено было собрать всех в апацхе и сделать праздник. Ветераны по-разному воспринимали его историю: кто проникся и протянул руку, а кто, видя труса лукаво улыбался. Но в апацху пришли все.
Застолье проходило в духе кавказских традиций. Избранный тамада говорил тосты, ветераны ели и пили, шутили и пели. А когда барабанщик отбивал ритмы национальной лезгинки, первым вышел танцевать одноногий на костылях воин, а однорукий его соратник, шутливо хлопал в такт ладонью по локтю.
Время шло. Количество выпитых стаканов росло. Все чаще и эмоциональней вспоминали войну, сражения, погибших друзей, раны. Поначалу щедрый и дипломатичный Максим Астахович еще вписывался в картину застолья, но в разгаре вечера определенно выпал. Тому две причины: он был единственным, кто не пил и не воевал. В шумной компании, он сидел молча.
Говоря очередной тост, тамада обратился к Максиму Астаховичу, поблагодарил его за оказанное внимание, пожелал здоровья семье, мирного неба над головой и исполнения задуманных планов. Дальше слово взял ветеран, сидевший рядом. По просьбе тамады, кто говорил, вставал, остальные сидели. Немного повторившись в пожеланиях, он добавил пару слов от себя и чокнулся с рюмкой соседа. Все шло мирно и спокойно, пока один из ветеранов слегка качаясь, говоря тост, публично не спросил:
— А где этот дезертир был во время войны?
Упрек прозвучал неожиданно. Понадобилось время, чтобы понять, что на чистом небе сверкнула молния. Тишина сменилась на гул.
— Давай потом поговорим об этом.
Тамада попытался сменить тему. Не получилось. Интерес поддержали многие делившие трапезу ветераны. Веселье исчезло, возникли громкие споры. Собравшиеся поделились на две группы. Одни требовали подробного ответа, другие предлагали продолжить гуляние. Не придя к компромиссу, беседа стала недружественной. На острые вопросы, отвечали дерзкими ответами:
— А чего вы, когда трезвые были, молчали?
— Вас забыли спросить, когда и где нам разговаривать на земле, за которую мы воевали!
— А мы что, не воевали? Что нашу просьбу трудно уважить!
Началась драка. Ветераны толкали друг друга, наговорили кучу неприятных слов, вспомнили старые обиды. Не стеснялись в оскорблениях и совершенно забыли про Максима Астаховича, который еще до рукоприкладства, в самый жаркий момент возмущений, когда громче всего задавались вопросы, касающееся его, тихо слинял домой.
***
Весь день с Сабиной творились странности.
За обедом она долго накручивала макароны на вилку, совсем забывая их съесть. Читая книгу, постоянно теряла нить сюжета и то и дело глядела на потолок. Мимо окна проходила беспокойно, всякий раз вглядываясь вдаль в надежде что-то или кого-то увидеть. Задумчивость сопровождала каждое ее действие. Мама, заметив перемену, спросила, не заболела ли она. На что Сабина, витавшая в облаках, отвечала хмыканьем. Ирина Анатольевна упрямствовала, проявляя заботу, выведывала наболевшие тайны дочери. И рада была бы Сабина поделиться, отбросив смутное волнение, непривычно щекочущее не обремененный нрав. Но что могла она рассказать, когда сама томилась в чувственных муках неизведанности. Про такое говорят: «Что-то происходит, но что, не знаю сам». Поэтому, минуя допросы, она пряталась в комнате, где наедине с мыслями гладила декоративного, игрушечного тигра, охранявшего заправленное бархатным покрывалом ложе. А Ирине Анатольевне ничего не оставалось, кроме как обвинить во всем акклиматизацию.
Ночью Сабина намучилась. Стоило уснуть, как во сне явился карманник с рынка. Она вскочила от испуга, но, убедившись, что это был лишь сон, опять уснула, чтобы вновь его увидеть. И так до рассвета. Как только она не гнала его: и умывалась, и другие мысли притягивала, и физкультурой занималась, но в царстве Морфея Алиас был тут как тут. Поутру, часам к пяти, все-таки отключилась, провалявшись до обеда.
За столом девушка пробежала глазами по угощениям. Хотелось чего-то этакого. Увы, когда сам не знаешь, чего хочешь, вряд ли что удовлетворит желание. И тут осенило: «Персики! Я же вчера не купила персики!». Убедившись в зеркале, что выглядит повседневно, поспешила на базар. Ирина Анатольевна в привычной для нее манере успела проронить вслед пару фраз, но Сабины уже и след простыл.
Вчера Сабина в прекрасном платье приковала всеобщее внимание, но сама до инцидента с кражей кошелька ничего не замечала. Сегодня в джинсах и майке она растворилась в толпе, где смогла рассмотреть и оценить «прелести» мухусского базара.
У входа громко разговаривали парни, чередуя привычные слова с более жестким матерным жаргоном. Вспоминали недавнюю драку и, судя по бурным эмоциям на лицах, она имела для них хорошие последствия. Один из рассказчиков, невзирая на проходящих мимо людей, не ограничился одной только устной интерпретацией, а дополнил рассказ, размахивая ногами в попытках в точности воспроизвести решающий момент. Его так занесло, что он едва не попал по остановившейся неподалеку Сабине. Как оказалось, он ее даже не заметил, так что ни извинений, ни какого-либо другого внимания девушке не досталось. Этот пробел восполнили цыганки, пристав с твердым намерением что-нибудь продать.
— Джинсы не нужны? Двести манат. Тебе, красавица, за сто пятьдесят дам.
— Нет, спасибо, не надо, — отнекивалась Сабина.
— Эй, давай за сто!
— Смотри, какие платья, как раз твой размер!
— Дай руку, погадаю. Всю правду скажу!
В попытках отбиться от цыган Сабина врезалась в прилавок из ящиков. Увидев, как яблоки катятся по земле, продавец забранился. Обозвал Сабину слепой, неуклюжей растяпой. Завопил во всеуслышание, что разорен. Сабина вручила ему наличность, которой хватило бы на десять ящиков с яблоками, но не хватило, чтобы искренне замять случай. Продавец прекратил поток оскорблений. Он сменил выражение лица с гнева на разочарование, показывая продавцам и покупателям, что ущерб не исчерпан, но в силу своего благородства, он готов забыть обиду в пользу материального взноса, хотя это и противоречит всем правилам его мировоззрения. Только Сабина отошла, как он уже спокойно собирал товар и раскладывал обратно на прилавок.