А им было только сорок! Но это их ничуть не заботило. Не было времени об этом думать. Несмотря на окончание военных действий, вопрос выживания и необходимости прокормить свою семью оставался первостепенным.
Обиды на Ирину Анатольевну они не держали. В чем виноват человек, которому повезло больше? Да и злиться не хотелось. Были люди, даже целая соседняя страна, на кого они злились двадцать четыре часа в сутки. В тяжелое время хотелось помогать и не гнушаться чужой помощи. Находить хоть какие-то радости жизни и дышать ими полной грудью. Они с удовольствием принимали все те немногочисленные блага, уготованные послевоенным временем и прожившей другую жизнь подругой. Пили чай с дорогих сервизов, ели пряности. Коротая дни, делились невзгодами. Их открытость и простота со временем окутали Ирину Анатольевну, принимая ее такую непохожую жизнь в свой мир.
Она, несмотря на материальную состоятельность в Москве, была ведомой обществом, к которому старалась приобщиться. Здесь она стала центром. Это ей угождало, но вслух не обсуждалось. Женщины, глянувшие в лицо смерти и не прогнувшиеся под ней, не допустили бы даже малейшего пренебрежения в свой адрес. Как часто бывает после сражений, когда рассеивается дым войны и наступает мирное время, всем достаются новые роли. В их новой воцарившейся дружбе эти роли устраивали всех. Ирина Анатольевна, сошедшая с Титаника, где она рядовым матросом старалась выслужиться с целью дальнейшего повышения, сошла на берег. В первом же порту пересела на старенький, но годный корабль, где ее нарекли капитаном. Тут не зубрили английский и французский, не требовалось блистать начитанностью и всякий раз попадать в яблочко тренду. Нужна была простая человечность и умение сострадать. Не надо было уметь удивлять, надо было уметь понимать. Так тетя Люся и тетя Вера стали верными спутниками Ирины Анатольевны, и каждый день в ее дом приходили все новые и новые люди, которых она встречала все с большим и большим радушием.
***
Открытая калитка всегда была символом события в доме. Приглашающая войти, она означала либо радость, либо большое горе. Всегда приятней писать о праздниках, но, к сожалению, иногда приходится описывать и трагедии.
Люди, стоявшие в колонны по три-четыре человека, щурили глаза от попадающих в лицо солнечных лучей. Количество ожидающих выразить сочувствие не менялось по несколько часов. Стоило одним отдать дань памяти, принести свои соболезнования родным и расположиться в конце двора, как являлись новые, разбитые горем люди. Народ шел и шел. Женщины кричали, не сдерживая эмоций. Обходя мужские ряды, они врывались в дом, где их крик становился еще громче, еще более душераздирающим. На крыльце причитала мать, сдирая ногтями кожу на лице. Ее голос то ослабевал от многочасового рыдания, то усиливался, когда она возвращалась в комнату, где покоился ее сын.
Алиас, Инал и Эрик после тридцати минутного ожидания подошли к столу, где складывали головные уборы. Юноша, улыбавшийся с фотографии, так и норовил сказать: «Что я наделал!». По ступенькам спускались три мужика. В отличие от женщин, они до последнего сдерживали эмоции. Но на выходе из комнаты, в которой покоился семнадцатилетний мальчишка, равнодушных не было. Тихий плач воинов, прошедших пару лет назад войну, напоминал, что, насколько бы не был крепким сосуд, при высоком давлении на стенки он лопнет. Они не удержались. По их грозным лицам потекли слезы, а из уст раздался протяжный рев. Стерпеть не удавалось никому, да и было это ни к чему.
Алиас, Инал и Эрик зашли в комнату, в центре которой стоял деревянный гроб. Подойдя к покойнику, они склонили головы. Перед ними в классическом костюме со скрещенными руками на животе, как требует обычай, лежал их друг. Его светлое лицо, еще пару дней назад мелькавшее в авангарде уличных событий, потемнело. Сестры, тети и бабушки, захлебываясь, причитали. Это — не сон, это — горе, описать которое могут лишь слезы.
— Мой мальчик, — завопила мать, поочередно поглаживая по спине друзей сына, — встань! Прошу тебя! К тебе пришли. Алиасик, посмотри, что он натворил! Что он сделал! Иналик пришел, встань, ты же его так любил. Эрик, посмотри, мой бедный мальчик.
Поклонившись, коснувшись руки и поцеловав лоб ушедшего друга, друзья синхронно развернулись через левое плечо и поочередно вышли на крыльцо. Спустились пару ступенек и остановились. В этот момент Алиас закричал, как орет смертельно раненный зверь. Человек от сильной физической боли теряет сознание, а в такой ситуации оно работает на полную катушку. Мысли мечутся от одного вопроса к другому, пытаясь найти ответы. Как? Почему? За что? Но нет ничего, только реальность, которую ты обязан принять. Такого и врагу не пожелаешь.
Молишь Бога, по-человечески боишься попасть в такую ситуацию, а судьба все по-своему готовит. И что теперь? Бежать? Но куда? С какой скоростью? Пробеги хоть тысячи километров, не поможет. Событие уже в тебе, оно пропитывает изнутри каждую частичку всеми прожитыми в радости секундами с этим человеком. А потом все внезапно по-другому и теперь уже навсегда. И как выразить несогласие? Написать письмо высшим силам? Человек бессилен против этой воли, но не душа. Она хоть и не воскресит тело погибшего, но будет помнить. Именно она вопреки здравому смыслу будет вести тебя гладить могилу, прикуривать сигареты в пепельницах, наливать каждый праздник вино на землю. И это будет именно душа! Интеллект может делать это только наигранно. Он слишком умен для веры. А душа знает только это. Душа верит, что и ее час настанет. И встретитесь вы на том свете, обнимитесь, потому что помните, потому что не забыли. Душа не может говорить, она не знает слов. Но она может искренне любить.
Ребята, находившиеся на траурном обряде, собрались вокруг Алиаса. Первые несколько минут они молча курили. Кто не дружил с никотином, вырывали из земли стебельки травы, ковыряя ими в зубах. Подошел близкий друг покойного мальчика, живший через забор.
— Как это произошло? — нарушил тишину Алиас.
Никто не спешил отвечать. Не осведомленные деталями подростки бросали друг на друга испуганные взгляды, ожидая, кто начнет ораторствовать. Кому была известна кое-какая информация, понурили голову, рассуждая про себя, стоит ли говорить.
— Что случилось? Ты что-нибудь знаешь? — Алиас обратился лично к близкому другу покойного, проживающему в соседнем дворе.
— Тромб оторвался.
Задумчивые глаза Алиаса вспыхнули огнем, который мог служить предупреждением каждому.