Он не докончил фразы — Аня оттолкнула его, так что он даже отлетел в сторону. Еще кого-то или что-то толкнула Аня — и вот перед ней Бабушкин оплывок. Конечно, ей далеко было до Тихой, и, может быть, у нее просто в глазах от волнения мельтешило, но ей показалось, что в глубине оплывка что-то шевелится. Ей представилось то, что давно уже тревожило и пугало, — дефилиппус, выросший на останках Матильды Васильевны.
Она вскрикнула и бросилась прочь.
В тот вечер Аня долго плакала в своей каюте. Она вспоминала бабушку Матильду, вспоминала себя, маленькую. Ребенком думала она, что это очень-очень долго — жить до старости и еще долго-предолго — в старости. Но вот жила долго-предолго бабушка Матильда, и чего только в жизни у нее не было: даже де Филипп, а это уже вроде придуманного кино или даже сказки. И много-много дней в ее жизни было. И все-таки пришла минута, когда кончилось то, что было ее жизнью. Как ни велика жизнь, а все же кончается, и тогда длина ее уже ничего не значит. Длина значит только вперед, а назад… Год или девяносто лет — не все ли равно в тот момент, когда им приходит конец? И хоть бы на Земле, где все родное и близкое, а то здесь, в неведомом мире!
«Зачем, — думала Аня, вся в слезах, — люди столько сил тратят на путешествия к иным мирам? Лучше бы подумали о том, как сделать, чтобы люди не умирали так — насовсем, навсегда! Зачем, — думала она, — люди уходят в космос, открывают иное? Ни один из миров не будет таким родным, как Земля! Здесь все чужое, непонятное, враждебное! Любой зверь на Земле — он брат, даже если мы забыли об этом. И может быть, самые развитые из них — скажем, дельфины и слоны — с помощью людей разовьются в мыслящих существ, догонят своего старшего брата — человека, научат его тому, что знают и умеют только они. На Земле еще столько не открытого! Разве мало нам — узнавать все больше и глубже свой собственный дом, Землю? Зачем мы приходим в иные миры, где все непонятно и дико?! Если я вернусь на Землю живая, я уже никогда не покину ее и буду счастлива так, как никогда не была и не буду на Флюидусе!»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прошло месяца два по земному исчислению. Больше Аня к Бабушкину оплывку не приближалась. И любые разговоры о нем смолкали при ее появлении.
Но однажды, когда она дежурила на корабле, по всему кораблю запиликали, вспыхнули сигналы внимания:
— Оплывок тридцать три! Оплывок тридцать три! Всем свободным от вахты вылететь в квадрат оплывка тридцать три!
Аня знала, что это и есть Бабушкин оплывок, и тут же бросилась надевать скафандр. Она успела вскочить в шлюзовую камеру, когда двери уже готовы были сомкнуться. Кто-то подал ей руку, и она оказалась в капсуле.
Капсула неслась, превышая дозволенную скорость, ныряла среди стволов. И раз, и два их сильно тряхнуло. Вцепившись в сиденье, Аня молчала, стиснув зубы.
Две капсулы опустились на ствол одновременно. Аня не стала вместе с другими крепить их. В несколько прыжков она оказалась у Бабушкина оплывка. Только это уже не был ровный, безжизненный нарост. Он почернел. Он вспучивался и опадал. Глухой стонущий, вибрирующий звук как бы поднимался из глубины ствола и, ударившись об оплывок, откатывался, уходил вглубь. Стон — удар, стон — удар. Хотелось заткнуть уши.
— Импульсы учащаются, — услышала Аня.
Все остальное доходило до нее смутно, как сквозь сон.
Кто-то прикрепил к ее скафандру контрольный фал.
Команда была настроить автоматы на оказание экстренной помощи, если вдруг случится что-нибудь опасное. Установили дежурство на капсуле, приготовили изолирующий экран. Сергей Сергеевич тронул за плечо Аню, предложил подождать в капсуле. Аня покачала головой.
Ствол пульсировал все сильнее. Стонущий звук возвышался до крика. Впрочем, что значит — стон? Дерево разве стонет под пилой и топором? Гора разве стонет, разверзаясь? И все-таки этот, вернее всего, механический, неодушевленный звук рвал нервы сильнее, чем сигнал тревоги.
— Смотрите! — вскрикнул кто-то.
Чернота, густота оплывка как бы сместилась к краям, в, середине росло светлое пятно. Казалось, оно становится все прозрачнее, но ничего невозможно было разглядеть в его глубине.
— Молоком наливается, — пробормотала Тихая.
— Вы видите что-нибудь? — спросил Михеич.
— Не различу, — призналась Тихая, и это было так необычно, что даже Аня подняла на мгновение глаза.
Новый звук раздался — не стон, а как бы тихий хруст. И вдруг тонкая трещина протянулась через оплывок.
Он снова начал вспухать и опадать, так быстро, что даже не видно было, расширяется трещина или нет. Что-то белое вдруг показалось в щели — потом щель сузилась, как бы втянула это белое обратно. Секунда — и края щели разошлись, так легко, словно это не был крепчайший, сверхметаллической: прочности материал. На дне открывшейся ямы закопошилось что-то белое, круглое.
«Личинка», — подумала, холодея, Аня.
Это белое, комкастое, продолговато-округлое извивалось все сильнее, даже подпрыгивало, и вдруг с тихим, шипящим звуком треснуло, порвалось в свою очередь. Кое-где еще влажные, кое-где уже сухие комкастые куски белого непонятного вещества отпали, и под ними обнаружилось бледное, бесцветное и в то же время выразительно очерченное существо — человекообразное, ростом с двенадцатилетнего ребенка, девушка, подросток, словно алебастровая елочная игрушка, выскользнувшая из-под ваты.
Существо снова стало биться, с шумом и бульканьем втягивая воздух Флюидуса.
— Оно задыхается! — услышала Аня крик Заряны. — Это же… это же человеческая личинка — она не может дышать этим воздухом!
— Не трогайте! — крикнул Сергей Сергеевич предостерегающе. — Мы не знаем, что это!
Но Аня, Михеич и Заряна уже бросились к извивающемуся человекообразному существу. Они одновременно протянули руки, но Аня тут же отдернула их — ее испугала тряпичная мягкость существа, словно у него не было костей.
Михеич приподнял человеколичинку — и руки и ноги ее обвисли, как у тряпичной куклы. Аню всю трясло — она так и не могла решиться дотронуться второй раз до этого существа, извивающегося в руках Михеича. Но еще несколько рук протянулось на помощь Михеичу, и процессия — с Аней бредущей следом, — двинулась к капсуле.
В капсуле существо перестало наконец биться. Слышал только сипящий звук. Не такой уж громкий, но все явственно слышали его, хотя за бортом капсулы, как всегда, шумел разноголосо Флюидус. Не сразу поняли, что это дышит человеколичинка.
Аня все стояла сзади, за спинами. Но вот кто-то отошел, чтобы включить приборы, кто-то отвлекся другим делом, и Аня решилась взглянуть пристальнее. О, как не по-человечески кривило лицо это существо!
Но самое жуткое было не это. Самым жутким было то, что все, абсолютно все: волосы и даже глаза — было у этого существа белым! Белоглазое, смутно, напоминающее кого-то существо!..
***
Существо поместили в специально оборудованный бокс. Несколько автоматов работали только на него. В бокс никого не пускали, но что там делается, мог видеть каждый.
Аня снова и снова возвращалась к экрану, снова и снова всматривалась в странное существо. Оно было не только белесое, но и пухлое — и это при том, что ничего не ело, не брало никаких сосок, никаких смесей.
Ноги-руки у существа по-прежнему казались не то бесостными, не то вывихнутыми. Заряна сказала, что кости-то есть, но они пока мягкие, не отвердевшие.
Прошло несколько суток, и существо начало темнеть: темнели волосы, темнели глаза, темнела кожа, слишком быстро даже темнели. Аня думала, что, если так дальше пойдет, существо станет чернее трубочиста, правда, с каким-то зеленоватым оттенком. Вместе с тем существо было уже не такое пухлое.
— Съедает свой жирок, — говорил Козмиди, а Заряна радостно добавляла, что и кости у существа твердеют — «не по дням, а по часам».
Существо становилось все подвижнее. Впрочем, эта беспокойная подвижность сменялась иногда почти полной неподвижностью в течение нескольких часов.
— Отдыхает? Спит? — приставала Аня ко всем.
Но каждый знал не больше Ани.
— Знаете, — робко сказала она Козмиди и Заряне, — оно беспокоится, если на него не падает свет. Я наблюдала, я заметила. Честно!
Так оно и оказалось. Это существо, проведшее начало жизни (так во всяком случае предполагали) в оплывке, не могло долго находиться вне света. Стали пробовать разный свет — существу явно больше всего нравился свет меняющийся, пульсирующий.
Однажды утром Аня взглянула на экран бокса и ахнула: существо уже не было ни белесым, ни землисто-зеленоватым — оно обрело человеческую окраску. И тогда Аня вспомнила!..
Она все перерыла, переворошила в каюте и наконец в старенькой сумке бабушки среди фотографий де Филиппа, маленькой Ани и каких-то незнакомых ей родственников нашла фотографию самой Матильды Васильевны, только такой еще юной, что она там больше походила на Аню, чем на саму себя.