Читать интересную книгу Оправа для бриллианта, или Пять дней в Париже. Книга первая - Сергей Курган

– Но почему? – спросила Аня, с чувством внутреннего протеста.

– Да хотя бы потому, что есть люди, которые испытывают несчастье от счастья других людей. Скажете, таких нет?

Аня хотела было что-то возразить, но «прикусила язык» – Серж был прав: таких людей она и сама встречала. Поэтому она промолчала.

– Вот видите? – продолжил Серж, – Даже вы за свои двадцать с чем-то лет с такими успели уже столкнуться. Что уж говорить обо мне? А теперь сами подумайте: если все остальные будут счастливы, то уж эти-то точно будут несчастны. Так что лучше забыть об этом дурацком «всеобщем счастье». Вполне довольно, чтобы никто никого публично не потрошил в качестве санкции за нелояльность. По крайней мере, я придерживаюсь такого мнения. Впрочем, и гильотина – не подарок. И я согласен с вами, что врачу не пристало заниматься подобными вещами – изобретать устройства для быстрого и эффективного умерщвления сограждан. Кстати, тогда даже придумали стишок по этому поводу:

Guillotin,

Médecin

Politique,

Imagine un beau matin

Que pendre est inhumain

Et peu patriotique.

Aussitôt

Il lui faut

Un supplice

Qui sans corde, ni poteau,

Supprime du bourreau

L’office.

– Как это переводится? – спросила Аня.

– Полагаю, вы не ожидаете от меня поэтического перевода. А по смыслу… Примерно так: «Гийотен, врач-политик, вообразил как-то утром, что вешать – бесчеловечно и не слишком патриотично. Тотчас же ему потребовалась такая казнь, которая, обходясь без веревки и без столба, могла бы упразднить должность палача». Коряво получилось, но вы, надеюсь, проявите снисхождение.

– Что вы, Серж! О чем разговор?!

– — А во-вторых, речь идет не просто об убийстве, а о казни.

– Казнь – это тоже убийство, – возразила Аня. – Только «в законе».

– Вы хотели сказать: «на законном основании», или что?

– Совершенно верно, – подтвердила Аня.

Все-таки Серж – не русский, – поняла она. – Блатной язык он не знает. Или знает недостаточно, – поправилась она, на всякий случай. И потом, это «или что» – тоже совсем не по-русски.

– «В законе» – это выражение из языка уголовников, – пояснила Аня.

Серж усмехнулся.

– Сейчас оно общеизвестно, – поспешно добавила она.

– Я понял, спасибо, – сказал Серж. – Из арго. И что оно обозначает?

Аня замялась: она как-то была не особо сильна в «блатной музыке».

– Ну, есть такое выражение – «вор в законе», – ответила она неуверенно. – Это такая категория уголовников. Самая высокая…

– Хорошо, – прервал ее потуги Серж, – полагаю, я понял. Вернемся к доктору Гийотену. Правильно ли я понимаю, что вы – противница смертной казни?

– Да, конечно. А вы разве нет?

– Все не так просто, Аня. Вообще говоря, такой подход: «или-или» – не слишком разумен. Категорическое «да» или «нет» уместно, а порой и необходимо, лишь в редких случаях.

– Это – как раз и есть такой случай, Серж. Как вы не понимаете?! Убийство всегда остается убийством, хотя бы и по приговору суда. А суд ведь часто ошибается, или вообще несправедлив. Это же происходит сплошь и рядом! Да и кто может решать, жить человеку или нет? Кто имеет на это моральное право? Не ты дал жизнь, не тебе и отнимать!

– Вижу, вы очень эмоционально относитесь к этой теме. Поэтому я не стану ее развивать. Замечу только, что многие ваши тезисы спорны. Вот вы риторически вопрошаете: – Кто имеет моральное право отнимать жизнь? Но, во-первых, а кто имеет моральное право сажать в тюрьму, то есть отнимать свободу? Заметьте, свободу: для меня лично это всегда была, и по сей день есть, главная ценность. Однако же это приходится делать. А, во-вторых, вы говорите: – Не ты давал, не тебе и отнимать». Значит, по-вашему, тот, кто дал жизнь, имеет право ее забрать? Получается, что жизнь как бы дается взаймы, на время – и кредитор в любой момент может потребовать ее назад? Едва ли это приемлемо.

– Это все риторика! – запальчиво произнесла Аня. – В конце концов, пользуясь такими логическими рассуждениями, можно доказать, что черное – это белое. Так делали схоласты. Но в жизни все не совсем так.

Раньше Аня никогда так не говорила. Она вдруг осознала, что ее речь стала меняться – общение с Сержем неизбежно выводило на иной, более высокий уровень. Она стала употреблять слова и фразы, которые прежде казались ей слишком «книжными», вычурными. И она спорила. Спорила с Сержем! Не слишком ли она зарвалась? Хотя почему, собственно, зарвалась? Есть же у нее, в конце концов, свое мнение!

Серж реагировал совершенно спокойно.

– Ну, положим, логику пока что никто не отменял – заметил он немного ворчливо.– Хотя вы во многом правы, Аня. И я, собственно, не стремлюсь сейчас что-либо доказать – я просто обращаю внимание на моменты, которые мне представляются сомнительными. К тому же, бывают особые обстоятельства.

– Это какие же?

– Например, война. Во время войны действуют другие законы, другие правовые принципы: la loi martiale – martial law – как это по-русски?

По-английски Аня поняла. Она обратила внимание на то, что Серж сказал сначала по-французски, и лишь затем по-английски, причем, уже не в первый раз. Значит ли это, что французский – его родной язык?

– Законы военного времени, – ответила она после краткого раздумья.

– Да-да, вы правы. Спасибо. И тут надо действовать решительно: пресекать мародерство, грабежи, панику, наводить дисциплину и порядок. И приходится нередко прибегать к крутым мерам – в том числе и расстрелам. À la guerre comme à la guerre.32 Но мы слишком забрели в дебри. Пройдем к обелиску.

Аня размышляла о только что произошедшем разговоре. Она не могла не признать, что Серж в чем-то прав. Но…

– Взгляните, – прервал Серж ее размышления. – Помните, я говорил, что когда мы придем на площадь Согласия, мы увидим еще более эффектное зрелище? А теперь, видите?

Серж показал в сторону Триумфальной арки. Она стояла с как бы «вложенной» в нее той огромной аркой, что Аня видела еще от Лувра, но которую теперь было видно гораздо более отчетливо. При этом она сама замыкала собой широкий зеленый проспект, уходивший к ней от площади Согласия. Аня обернулась назад: за парком Тюильри, из которого они недавно вышли, была видна арка Каррузель, а за ней – махина Лувра с пирамидой Пэя. Все это было включено в единый, строго симметричный и на редкость величественный комплекс, поражавший своей уравновешенностью и благородной красотой.

Париж, площадь Согласия. Слева направо: отель «Крийон», Луксорский обелиск, церковь Мадлен, бывшее здание Гард-Мебль.

– А теперь, – сказал Серж – взгляните сюда!

И он показал вначале налево, а затем – направо. Совсем как фокусник экстра-класса, он демонстрировал Ане чудеса Парижа. И было, на что посмотреть!

Перпендикулярно Триумфальной дороге простиралась другая перспектива, значительно более короткая, но удивительно гармоничная: справа между двумя симметрично расположенными одинаковыми эффектными зданиями с колоннами открывалась короткая, но широкая, монументальная улица, которую замыкало красивое здание с портиком и колоннадой, напоминающее античный храм. А прямо напротив него, на другом берегу Сены стояло, образуя как бы противовес ему, другое, но тоже монументальное здание с портиком, изысканно перекликающееся с ним. Обе оси – Триумфальная дорога и эта, перпендикулярная ей перспектива – пересекались в центре площади Согласия, в той самой точке, где высился обелиск из розового гранита.

Аня была поражена, потрясена этим удивительным городом. Теперь она понимала, почему столь многие считают Париж красивейшим городом мира. И она была признательна и благодарна Сержу. Он обещал ей показать Париж, и он показал. И как! В два взмаха руки, изысканно и с блеском!

– А этот обелиск, он что – правда, из Египта?

– Да, конечно. Он был когда-то одним из двух обелисков, обрамлявших портал храма Амона-Ра в египетском Луксоре. Ему уже более 3400 лет, так что это – старейший памятник Парижа. 1300 иероглифов, которые его покрывают, повествуют о подвигах величайшего из египетских фараонов – Рамзеса II.

– Но если он из Египта, то как он оказался в Париже?

– Это был подарок.

– Подарок? – удивилась Аня.

– Именно, – ответил Серж, – подарок королю французов Луи-Филиппу от вали Египта Мухаммеда Али.

– Вали? – не поняла Аня.

– Вали, – пояснил Серж, – это был титул, который носил Мухаммед Али – тогдашний правитель Египта, кстати, урожденный албанец. Буквально это слово по-арабски значит «друг», или «близкий».

– То есть? Друг кого?

– Его, разумеется, – Серж показал на небо, – Впрочем, у этого слова есть и другие значения, например, «святой».