праву, королева, — упрямо посмотрел на нее Добрята. — Вам ли не знать, каково это, жить в изгнании.
— Все хотят взять свое, — проскрипела Теоделинда. — Но все время берут чужое. Ваша жадность ненасытна. Вы убиваете за власть и золото. Вы губите свои бессмертные души из-за призрачной мечты!
— Королева! — поморщился Исаак, который прервал ее брюзжание. — У нас была договоренность! Не забывайте об этом! Вы едете с молодым королем к римскому епископу, а император позаботится о вашем сыне. Он уплывет в Константинополь и не будет ни в чем нуждаться до конца дней своих. Не забывайте, он все еще законный король, а потому его убьют тут же, как только он высунет свой нос за ворота Равенны.
— Я все помню, Исаак, — скривила морщинистое лицо Теоделинда. — Я готова взять этот грех на душу ради сына. Я сделаю все, что нужно.
Глава 7
Двумя месяцами позже. Сентябрь 628 года. Солеград. Словения.
Муравейник, в который превратился Новгород, напомнил Само давно забытую родину. Местная жизнь не отличалась динамизмом. Скорее наоборот, она была тягучей, как мед, а изменения в ней проходили десятками, а то и сотнями лет. Даже одежда менялась так медленно, что плащ, доставшийся от прабабки, был вполне актуален, если доживал до столь почтенного возраста. Мода существовала лишь в Константинополе, да и то в среде богатых бездельников, выходивших на прогулку в неописуемо пестрых одеждах, которые вызывали неизменный интерес плебса. Нечасто увидишь на ком-нибудь половину Священного Писания, вытканного золотом.
А вот в Новгородском княжестве последним писком моды была шинель из плотного сукна, которое в прошлой жизни князя называлось сермягой. Ткань была грубой, плотной, но довольно ноской и теплой. Шить ее было тяжело, а потому шинельная мануфактура заказами была завалена на год вперед. Впрочем, летом шинели были убраны до зимы, и воины щеголяли в рубахах из холста. Вот и вся мода. Впрочем, князь подумывал о том, чтобы ввести погоны. Рядовой воин не должен выглядеть так же, как сотник. Люди тут были не только простыми, но и весьма обидчивыми. Они были падки на яркие погремушки, словно дети, а потому белый плащ стал недостижимой мечтой каждого мальчишки из словенской веси.
В Солеграде жизнь текла куда медленнее, чем в столице. Неприступная крепость понемногу превращалась в город, а жупана Горазда очень аккуратно, чтобы не обидеть, от военного командования отодвинули. Тут стояла сотня пехоты, которая менялась раз в год. На Горазде осталось руководство гражданской администрацией и соляные копи, которые и без военных дел забирали все его время без остатка. Старый друг заплыл жирком, но могучей стати не растерял. Сытое пузо и оплывшие плечи делали его похожим на медведя, только медведя не по-звериному хитрого и безжалостного. Наличие соляных копей давно уже не было секретом для соседей, но по уговору с герцогом Фриульским местность на день пути оставалась безлюдной, а все, кто имел глупость пройти тут без пропуска, шли рубить соль в шахты. Поголовье короткомордых аланских собак росло, и их щенки разошлись по всем жупанствам парами, словно драгоценность. Тут, в Солеграде, они были особенно свирепы, натасканные на кровь и людей. Горазд оказался талантливым заводчиком, пытливым умом вчерашнего дикаря находя единственно верные решения. Собаки стали его истинной страстью, и он платил, не торгуясь, за особенно удачный экземпляр, привезенный ему купцами. Псы его селекции были куда крупнее, чем те, которых захватили когда-то в разгромленных селениях германцев.
— Хороши! — от души похвалил князь, видя рослых кобелей, охраняющих шахты. Псы проводили его налитым кровью взглядом, но после того, как князя дали обнюхать, успокоились и потеряли к нему всякий интерес. Свой, значит, свой.
— Лучшие алаунты на всем свете, государь! — гордо ответил жупан. — Так мне купцы сказывают. Я по твоему слову все делаю. Вяжу собак от разных родителей. А недавно мне отличного кобеля из Нейстрии привезли, здорового, как теленок. Свежую кровь пущу в породу.
— Добро! — кивнул князь. — Сыновья тебе кланяться велели, Горазд. Письмо вот написали. Они в Сиротской Сотне достойно службу несут.
— Письмо! — благоговейно прошептал жупан. — Неужто, сыновья мои осилили эту науку? Вот старухе-то моей радость будет. Сыновья при князе. Дочери за хороших людей замуж вышли, в шелк и золото одеты. Она до сих пор не верит, что это с нами наяву происходит.
— Стража как себя ведет? — неожиданно спросил Самослав. — Тут же золота горы лежат. Не болтают лишнего?
— Болтают, как не болтать, — хмыкнул Горазд. — Я таких сразу из города высылаю, соляные копи сторожить. Есть те, кто мечтает руку в княжье золото запустить. Не понимают, дурни, что с тем золотом они и недели не проживут. Некуда с ним пойти. К лангобардам? К франкам? К ромеям? Смешно! Если уж экзарх Равенны за деньги фриульского герцога зарезал[15], то простой стражник с мешком золота для него и вовсе законная дичь. Нет, княже! Из моих людей дураков нет, а за остальными я слежу.
Они зашли в корчму, что открыл какой-то ушлый десятник, списанный по ранению вчистую. Князь не оставлял увечных воинов, находя каждому работу по силам. Иногда им и ссуду давали на обзаведение. Два десятка столов были заняты, а князь и жупан незаметно сели в закутке, прикрытым от общего шума дощатой перегородкой. Настойка из столичных винокурен добралась и сюда. Ее в опечатанных бочках привозили в эти земли обозом. Князь решил не мучиться с акцизными сборами, и объявил государственную монополию на спиртное. Как оказалось, это было правильным шагом. Тонкий ручеек серебра от оптовой торговли спиртным грозил скоро превратиться в ревущий поток.
Еда была незатейливой и сытной. На столе вмиг появилась тарелка с дымящейся кабанятиной и деревянные кубки. Настойка тут была далеко не та, что владыка делал, ну, так что ж теперь. Григорий был мастером с большой буквы, и его творения повторить пока еще никто не смог.
Хозяин, рослый мужик с изуродованным лицом и повязкой на месте выбитого палицей глаза, стал рядом, ударив кулаком в грудь.
— Десятник Негод, княже! Вторая сотня первой тагмы. Корчмарь я здешний. По ранению в отставку вышел.
— Помню тебя, Негод, — кивнул князь, который часто пользовался этим крайне незатейливым приемом. — Ты со мной на ляхов ходил и бился славно. Благодарю за службу, воин! Дай, обниму тебя!
Горазд понимающе сощурился, забросив в себя кусок мяса, и сопроводив его кубком настойки. Это он сам князю про местного корчмаря и рассказал. На лице отставного воина расплылась детская улыбка, а в единственном глазу даже слезы показались.
— Ты