Оелун, с улыбкой, как если бы ничего не случилось, протянула руку, потрепала его по рыжим вихрам. Волосы сына всегда смущали её. Она ни у кого не видела такой головы. У отца Темучина волосы отливали медью, а у сына голова горела огнём. Каждый раз, касаясь её, Оелун переживала нечто странное: внутренне настораживалась, но вместе с тем рыжая голова притягивала руку, как тёплое пламя очага.
Не сказав ни слова, Оелун вошла в юрту и захлопотала, готовя ужин. Она всыпала в долблёное продолговатое корытце хурут[24], развела молоком, подвинула корытце к детям.
Младший из сыновей — Хачиун — захныкал:
— Хурут, хурут... Хочу мяса...
Оелун взглянула на него, подумала: «Неразумный. Не ведает, что завтра может не быть и хурута». Сказала, однако, другое:
— Ешь, ешь. Завтра я накормлю вас мясом.
— Да, — оживился Хачиун, — тогда я съем и тот хурут, что остался в мешке.
— Ешь, ешь, — кивнула Оелун.
Всё время, пока сыновья ели, она молча наблюдала за ними, голова же была занята всецело завладевшей ею мыслью. Она хотела додумать её до конца, ничем не отвлекаясь. Сейчас сделать этого она не могла и решила, что накормит сыновей, уложит спать и тогда определит, как жить дальше.
Сыновья доели хурут, Оелун постелила овчины, накрыла детей тулупами, сказала:
— Спите.
Села к едва тлевшему очагу. Её охватила гнетущая усталость. Сказалось всё: скачка на пастбище, с которого угнали её кобылиц, разговор с табунщиком, пугающие мысли о будущем. Оелун поняла, одна она не сможет решить, как встретить завтрашний день. Ей нужен был совет.
«Чей? — подумала она. — Пойти в соседние юрты? — Ей вспомнился старик табунщик. Его исхлёстанные плетью плечи и спина, плачущий голос. — Нет, — решила Оелун, — в соседних юртах я не найду совета».
Сыновья, уснув, посвистывали носами.
— Темучин, — позвала негромко Оелун.
— Да, exe[25], — сразу же отозвался старший сын, и по голосу она догадалась, что он не спал.
— Поднимись, сынок, — сказала Оелун, — надо поговорить.
Темучин вылез из-под тулупа и молча сел у очага напротив матери.
Оелун подбросила в огонь сухую коровью лепёшку. В юрте стало посветлей, но Оелун ждала, когда пламя разгорится настолько, чтобы осветить лицо старшего сына. Она хотела видеть его глаза. Да, в этот вечер перед ней не сидел всегда знающий что делать Есугей, но был его сын, и голос Темучина если и не имел силы, как голос отца, но всё же мог быть его отголоском. Сейчас она нуждалась в помощи, пускай даже слабой помощи ребёнка.
Огонь разгорелся.
Оелун взглянула на Темучина. Из темноты выплыли узкие плечи, худая шея, руки, неловко брошенные на колени. «Жеребёнок, — подумала Оелун, — ещё жеребёнок...» Заглянула в глаза Темучина. Глаза старшего сына смотрели внимательно и твёрдо. Холодные, раздумчивые, зелено-голубые глаза Есугея.
Мгновение назад Оелун не знала, как начнёт разговор, но этот взгляд вдруг укрепил её, и она заговорила, не скрывая страхов и сомнений.
— У нас угнали табун кобылиц. Лучших, дойных кобылиц.
— Знаю, — коротко ответил Темучин.
— Угнали люди нашего племени, тайчиуты, и не потрудились скрыть следы.
Темучин промолчал.
— Догадываешься, о чём такое говорит? — спросила Оелун.
Темучин смотрел не мигая. Взгляд по-прежнему был твёрд и раздумчив.
— Понимать надо так, — сказала Оелун, — у нас отберут весь скот.
— Наверное, — подтвердил Темучин.
— Что же делать?
У Темучина начали подниматься плечи.
— Из куреня, сынок, надо уходить, — сказала Оелун, — сегодня увели скот, завтра уведут вас, моих сыновей, и отдадут в рабство.
— Они не посмеют, мы дети благородного Есугей-багатура, наш прадед хан Хабул, стоявший над всем племенем тайчиутов.
— Посмеют, сын. Надо уходить, и немедленно.
— Куда уходить?
— В степь.
6
Степь могла стать для Оелун и её сыновей и убежищем, и могилой.
Затеряться в степи можно. Велико её пространство, и пять человек могли бесследно раствориться в беспредельных степных далях. Но сколько неожиданностей поджидало их в этих просторах? Степь могла обрушиться на Оелун и её детей всё сметающим на пути ураганом, страшным степным палом, от которого нет спасения ни зверю, ни человеку, они могли встретиться с постоянно кочующими враждебными племенами, и тогда впереди было только одно — чёрная кабала.
Однако Оелун решилась.
Это был характер степной женщины, выпестованный веками. Её не защищали ни прочный дом, ни открытое пространство степи — из-за любого холма мог выскочить всадник и накинуть на шею аркан, — ни даже традиции и обычаи. Женщина, как за стеной, стояла за спиной мужа, а без него она становилась лёгкой добычей того, кто был сильнее её. Женщину, если она была красивой, можно было взять в свою юрту и разделить с ней постель. А можно, бросив в юрту рабов, заставить выполнять самую чёрную работу.
Женщина без мужа должна была защитить себя сама. А Оелун защищала ещё и своих детей.
Вдвоём с Темучином они подмазали жиром оси арбы, обвязали колёса войлоком и окрутили тонкой, но крепкой волосяной бечёвкой. Теперь колёса почти не оставляли следов. Арбу подогнали к юрте, без шума сложили в неё котёл, оружие Есугея, мешки с хурутом, бочонок с жиром и забросали кошмами. Юрту разбирать не стали. Оелун посчитала, что и так обойдутся в степи и пускай она стоит нетронутой. Какое-то время — полдня, день — в курене не догадаются, что они ушли. Оелун даже подбросила в очаг сырых коровьих лепёшек. Дымок над юртой скажет каждому — хозяева дома. А за день, который они выигрывали, Оелун надеялась уйти далеко.
К задку арбы привязали двух лошадей и разбудили младших сыновей. Усадили в кошмы, и Оелун тронула волов.
Арба бесшумно покатила в степь.
Ночь была безлунна, но глаза быстро привыкли к темноте, и Оелун шла уверенно. Она знала дорогу. Оелун предположила — если будет погоня, то искать станут у реки. По долине Онона удобнее было уйти из куреня, и она повернула арбу от реки и повела в степь.
Шли они не останавливаясь.
В небе, низко над горизонтом, как раз над тем местом, откуда должно было подняться солнце, горела яркая, переливчатая звезда. Свет звезды был холоден, но горела она неугасимо, и какая-то притягивающая сила была в её уверенном свечении.
Оелун повела арбу на свет звезды.
Рассвет застал их у малой