горы, и песочек, и море теплое, а красивых парков нет. Надо будет разбить, как у нас в Крыму. И набережную построить, как в Ницце. Правда, у них в Болгарии пальмы не выживают, так что таких здоровых пальм, как в Ницце не получится, но придумаем что-нибудь.
— Вы никогда не были в Ницце, Александр Александрович, — заметил Зиновьев.
— Да? Ну, значит, не был. Наверное, видел ее набережную где-нибудь на картинке и запомнил. Она очень красивая. Есть, что сдирать. Так что после освобождения Болгарии буду баллотироваться в цари. Как вы думаете, Николай Васильевич, есть у меня шансы на выборах?
— Будут, лет через десять, — усмехнулся Зиновьев.
— Может быть даже позже, Николай Васильевич. Ну, если конечно Никса не будет против. Он, кстати, как? Я его со вчерашнего вечера не видел.
— Слава Богу! Все хорошо с Николаем Александровичем.
— Знаете, я бы хотел поехать прогуляться. Здесь ведь рядом Петергоф?
— Это и есть Петергоф.
— А есть железнодорожная станция?
— Да. Ближе всего Новый Петергоф.
— Отлично! Можно туда съездить?
— Конечно. После обеда.
— А Никса поедет?
— Я у него спрошу.
Обед принесли сюда же, в комнату, которую Саша уже считал своей. Зиновьев остался обедать с ним.
К радости Саши подали борщ.
— Вау! — воскликнул он. — Как я его люблю!
К борщу прилагался пахнущий кориандром черный хлеб и сметана.
— Есть в жизни счастье, — прокомментировал Саша.
Зиновьев тоже принялся за борщ с явным удовольствием.
— А что в Болгарии еще томатный суп с крутонами подают? — спросил Саша.
— Да-а…
— А также картошечку с брынзой и знаменитый шопский салат?
— Александр Александрович, откуда вы все это знаете? — спросил Зиновьев.
— Рассказывал, наверное, кто-нибудь, — улыбнулся Саша. — Вообще, мне бы хотелось там побывать, чтобы посмотреть, какая она сейчас. Жаль, что не знаю болгарского. Я, на самом деле, не то, чтобы совсем шучу относительно болгарской короны. Все-таки это гораздо реалистичнее, чем корона Константинополя, о которой Екатерина Великая мечтала для Константина Павловича. Если прямо сейчас начать учить болгарский, как раз лет за 20 выучу.
— Вы очень сильно изменились, Александр Александрович, — заметил Зиновьев.
— Догадываюсь. Постарел на сорок лет?
— Ну, не на сорок. Но повзрослели. И проявляете странную осведомленность в том, чего знать не можете.
— Мы с Никсой договорились, что на эти три дня я спускался в ад. Так что ничего удивительного. Данте, думаю, тоже радикально изменился после своего путешествия. Ад — это очень информативно.
— Александр Александрович, сегодня вечером вас хотел видеть государь.
Саша аккуратно положил ложку на подстановочную тарелку. Вроде, не зазвенела. По позвоночнику словно прошел электрический разряд, и дыхание перехватило.
Он поставил руки локтями на стол, крепко сцепил ладони и положил на них подбородок.
— Это должно было случиться, — сказал он. — Странно даже, что так поздно.
— Государь уже заходил к вам, когда вы спали, но пожалел будить. Александр Александрович, чего вы так испугались? Государь вас любит.
— Он увидит, как я изменился. Также, как вы и Никса. И что я ему скажу?
— Правду.
— Да, конечно. Что же еще? Только я сам не могу объяснить. Ад — это метафора.
Вместо архалука Кошев подал ему гусарскую курточку со шнурами. Саша облачился в нее, посмотрел на себя в зеркало и вспомнил известный афоризм Козьмы Пруткова: «Хочешь быть красивым, поступи в гусары». Юный гусар оказался даже симпатичным.
Чувствовал он себя почти хорошо. Спустился вниз по лестнице в сопровождении камердинера и вышел, наконец, на улицу. Было жарко, солнце в три часа пополудни жгло как надо, несмотря на высокую широту.
У дверей стоял открытый четырехместный экипаж, похожий на те, на которых цыгане катают туристов по всей Европе: от Вены до Варны. Высокие колеса с тонкими спицами, обитые кожей сиденья, пара гнедых лошадок с черными хвостами, легкий запах навоза, и кучер на козлах, только в одежде лакея, а не цыганском расшитом жилете.
У экипажа стоял Никса в такой же гусарской одежде, как у Саши, и раскрывал объятия. Про безопасную дистанцию Саша вспомнил только, когда в них оказался. Ладно! На все эти карантинные церемонии явно придется забить, если их все равно никто не соблюдает.
В бричке (а Саша смутно припоминал, что такая штука называется, вроде, «бричка»), спиной по ходу движения, уже сидел Зиновьев, что, честно говоря, не порадовало: с Никсой хотелось поговорить наедине.
Экипаж тронулся и довольно резво поехал по засыпанным битым кирпичом аллеям парка.
Пассажиров обдувало ветром, и бричка то и дело ныряла в тень, но для тридцатиградусной жары гусарская венгерка подходила плохо. И Саша начал расстегивать верхнюю пуговицу.
— Александр Александрович, что вы делаете? — поинтересовался Зиновьев.
— Очень жарко, Николай Васильевич, — объяснил Саша.
— Прекратите, это неприлично!
— Да, ладно! — пожал плечами Саша. — Я бы ее вообще снял.
И поймал насмешливый взгляд застегнутого, как на параде, Никсы.
— Александр Александрович, при Николае Павловиче со службы выгоняли за одну расстегнутую пуговицу, — сказал Зиновьев.
— А, теперь понятно, почему мы проиграли Крымскую войну, — усмехнулся Саша.
У Зиновьева сделался такой вид, словно он хотел залепить пощечину, но сдержался.
— Вам еще рано судить о том, почему мы ее проиграли, — отрезал Зиновьев.
— В мои года не должно сметь свое суждение иметь? — поинтересовался Саша.
— Да, вы еще мало знаете, — сказал Николай Васильевич. — Строгость была необходима, чтобы наладить дисциплину в армии. К концу царствования Александра Павловича офицер мог полком командовать, набросив шинель поверх фрака.
— Но Александр Павлович выигрывал войны, а Николай Павлович — как мы знаем… — заметил Саша.
— Только последнюю, — поправил Зиновьев.
— Угу! Когда дисциплина была полностью восстановлена, — сказал Саша.
— Не в этом дело! Александр Александрович, застегнитесь!
— Нет, — сказал Саша.
— Тогда я буду вынужден доложить об этом государю.
— Это ваше право, — пожал плечами Саша. — И, наверное, даже обязанность.
Ситуация конфликта Саше не нравилась, особенно учитывая шаткость и неопределенность положения. Надо признать, что эту породу людей он знал плохо. Один из его подзащитных, выпускник истфака МГУ, из старой московской интеллигенции, политический, оказался на спецблоке «Матросской тишины» в одной камере с тремя выпускниками кадетского корпуса. И потом со смехом рассказывал, как они ностальгически вспоминали о том, как кадетами разглаживали простыни на кроватях с помощью перевернутой табуретки.
Этой табуреточной аккуратности Саша никогда понять не мог.
А ведь за обедом все казалось совсем хорошо: контакт установлен, и собеседник полностью покорен воспоминаниями про Болгарию и вполне православными планами ее освобождения. А вот — на тебе!
— Николай Васильевич, свобода — не такая плохая штука, — примирительно сказал Саша. — Если не давать ее хотя бы немного, хотя бы в мелочах, человек, который