В настоящей статье предпринята попытка показать, как политическая теория К. Шмитта может помочь в интерпретации событий, происходивших в нашей стране после парламентских выборов 2011 г.
По мнению Шмитта, идея репрезентации народной воли в парламенте является ключевой для создания легитимного парламента. Первичной предпосылкой к данному процессу репрезентации служит отождествление воли парламентариев с волей народа[129]. «Воля народа» предстает совершенно в ином свете, когда мы включаем в данное понятие необходимость доверия к законодателю и безоговорочную поддержку по всем решениям, которые он принимает. Шмитт описывает это следующим образом: «Законодатель – основа всего. Закон в полном приоритете. Нет конкуренции законодателей. Доверие к законодателю остается предпосылкой к любой конституции, которая организует правовое государство в форме законодательного государства. Без доверия – абсолютизм с открытым насилием»[130]. Иными словами, если мы принимаем того или иного законодателя, мы должны, в то же самое время, признавать его возможность создавать нормы, необходимые для поддержания существования законодательного государства. При этом хотя само понятие закона парламентского законодательного государства достаточно нейтрально, оно, тем не менее, все же должно включать в себя определенные качества, благодаря которым на него сможет опираться законодательное государство в целом. Среди этих качеств для нас наиболее важным является связь нормы права с государством, которое и будет обеспечивать ее выполнение. Поскольку любая демократия, как пишет Карл Шмитт, покоится на той предпосылке, что народ неделим, однороден, целостен и един, что для нее не существует никакого меньшинства или меньшинств[131], принятие того или иного закона распространяется на всех и перед законом и судом все равны[132]. Однако принцип равенства должен распространяться, как справедливо отмечает Шмитт, и на возможность получения власти политическим путем[133]. Если говорить более конкретно, то борьба ведется за достижение большинства, которое и будет принимать политические решения. Незаконно поступает и является тираном лишь тот, кто не имеет положенных 51 %, тот же, кто ими располагает, не совершает никакой несправедливости.
Шмитт утверждает, что, «согласно старому учению о праве»[134], существует два вида тиранов: тот, кто пришел к власти правовым путем и начал ею злоупотреблять, и тот, кто пришел к власти, не имея на это вообще никакого права.
Можем ли мы назвать тиранией ту власть, которую поддерживает 51 % и более сторонников в государстве законодательства? Ведь «тот, кто обладает 51 %, может с полной уверенностью объявить нелегальными остальные 49 %»[135], исключая их как из процесса принятия политических решений, так и из процесса обсуждения. Таким образом, как пишет Шмитт: «Партия с 51 % становится не просто законодателем в государстве, но самим государством»[136]. И когда мы, казалось бы, утвердились в мысли о том, что это большинство не может быть ни тираническим, ни просто «угнетающим» какое-либо меньшинство, обнаруживается очень интересный и важный момент, на который обращает внимание Шмитт. Принцип демократического большинства предполагает кворум в виде большинства. Вот только само большинство при этом распадается на простое (51 %) и так называемое «квалифицированное». Речь идет о двух третях от общего числа парламентариев. Это примерно 66,6 %, т. е. разница между ними составляет 15,6 %. И вот эта, сугубо количественная разница позволяет законодателям «квалифицированного» большинства устанавливать разницу качественную, определяющую коренные преобразования во всей структуре легальности государства законодательства[137]. Каковы основания для привлечения этих 15,6 %? Среди всех представленных аргументов Шмитт останавливается на наиболее важном и наиболее часто употребляемом – «практическо-технической» стороне вопроса.
Данный вид большинства является необходимым потому, что сложные решения должны получать некоторое «дополнительное» обоснование, а получить в поддержку 67 % гораздо сложнее, чем 51 %. То есть ответ такой: 67 % больше, чем 51 %. Конечно, так оно и есть. Однако помимо этого очевидного утверждения дополнительные 15 % голосов используются для обоснования некоего нового «вида» законодателя. В таком случае разговоры о новом, более обоснованном решении уже не выглядят столь убедительными, поскольку особое качество этих 15 % не учитывается, а характеристика демократического единства народа, которую мы упоминали выше, упускается из вида. Однако если мы признаем, что эти 15 % нужны нам только для того, чтобы усложнить процедуру принятия сложного решения, т. е. что законодатели простого и квалифицированного большинства являются тождественными одному и тому же «законодателю», то мы теряем разницу между высшей и низшей правовой нормой. Именно на это и обращает внимание Шмитт. «В них не содержится ни всеобщего позитивного принципа справедливости и разумности, ни какой-либо специфически конституционной точки зрения, ни чего-либо вообще демократического <…> Более того, мы изначально предполагаем однородность населения, если же и его нет, то всякий арифметический принцип большинства утрачивает свой смысл»[138]. Следовательно, если какое-либо властное образование контролирует 51 %, оно принимает любые решения совершенно легально. Дополнительные 15 % и создание нового вида «квалифицированного» большинства не только не спасают оппозиционные партии или иные политические группы от террора, но и подрывают доверие к законодателю простого большинства. Ведь новое большинство, очевидно, должно быть более сильным и более опасным, чем простое.
Существует и иная возможность, пишет Шмитт[139], мы можем предположить, что эти 15 % являются разнородными по отношению к простому большинству и, следовательно, их введение может позволять требовать иного порядка и иного вида нормы права. Тем самым допускается разделение на высшую и низшую норму. Однако из этого также следует, что сплошной подсчет голосов более не является возможным, а также то, что эти 15 % более сильные, чем 51 % простого большинства. Данное положение вступает в противоречие с тезисом равенства возможностей и справедливости в государстве законодательства и, конечно же, не может быть признано релевантным. Таким образом, заключает Шмитт, «принимая квалифицированное большинство, мы отказываемся от простого, а в результате не получаем вообще ничего»[140]. Сама возможность принятия политического решения квалифицированным большинством приводит к потере у простого большинства доверия к законодателю.
Для того чтобы наиболее полно отобразить влияние равенства возможностей на получение политической власти и появление нового вида законодателя, рассмотрим пример, касающийся протестных акций после объявления результатов парламентских выборов 2011 г. Одна из основных целей, выдвигаемых оппозицией, состояла в отмене итогов выборов в связи с недоверием к законодателю – т. е. к выразителю их воли, который теперь начинает осуществлять свою власть. Как пишет Шмитт, «данный принцип равенства шансов на получение власти является настолько чувствительным, что даже серьезного сомнения в лояльности всех участников достаточно для того, чтобы сделать невозможным его применение. Ведь равные возможности надо предоставлять только тому, о ком знаешь, что и сам он предоставит их кому-то другому. Всякое иное осуществление такого принципа на практике означало бы не только самоубийство, но и нарушение самого принципа»[141]. Здесь Шмитт поясняет, что партия, находящаяся на данный момент у власти, сама определяет каждое политически важное применение понятий легальности и нелегальности, вот только этим же самым правом обладают и ее соперники. Исходя из этого, мы не можем вывести из принципа равенства шансов ответ на вопрос о том, кто будет разрешать спорные ситуации. Необходим некий «беспристрастный третий», который поможет определить правую сторону в конфликте. В действительности же, сообщает Шмитт, все происходит немного не так.
В гонке с народом парламент прибегает первым и вводит новые законы, ограничивающие народ в его притязаниях. В качестве наиболее ярких примеров можно привести Федеральный закон Российской Федерации от 8 июня 2012 г. № 65-ФЗ «О внесении изменений в Кодекс Российской Федерации об административных правонарушениях и Федеральный закон “О собраниях, митингах, демонстрациях, шествиях и пикетированиях”», которые во много раз ужесточили как процедуру проведения митинга, шествия или иной протестной деятельности, так и меру наказания для тех, кто нарушает установленный порядок. Если же третий все-таки появляется, то этот факт, по словам Шмитта, подрывает парламентскую систему легальности. «Ведь по отношению к обеим партиям (правящей и оппозиционной) этот третий представлял бы собой некую надпарламентскую высшую инстанцию, выходящую за пределы даже установленных демократических норм, и тогда политическая воля больше не осуществлялась бы через свободную конкурентную борьбу за власть между теми политическими партиями, которые имеют принципиально одинаковые шансы на получение этой власти»[142].