Читать интересную книгу Старая тетрадь (рассказы) - Николай Шпанов

– Он совершил гадость. Мне, как его поручителю, это могло стоить жизни. Теперь я ни черта не могу получить с легиона. Пропали даже заработанные деньги.

4

Я раздумывал над тем, нужно ли сообщать вдове о второй, на этот раз настоящей смерти Джимми. Так ничего и не придумав, решил сначала сходить в бюро "легиона" и получить страховой полис Джимми. Но поверенный разъяснил мне, что мистер Джонатан Хилл нарушил договор, и полис не может быть выдан.

Вчера я встретил еще одного летчика, вернувшегося оттуда же. Он сам искал меня.

– Ты понимаешь, Арву, какая гадость? Нужно как-нибудь сказать жене Джимми об этом несчастье.

– Не стоит. Она привыкла уже к мысли, что его нет. Нужно ли бередить такую рану?

– Разве ты не знаешь?

– О чем?

– Она же участвовала в этой игре. Я говорю про его первую смерть.

Я опустился на стул.

– Тебе ничего не сказали? Это потому, что Джимми подготовлял перелет всей эскадрильи на сторону республиканцев. Вместе с машинами...

– Не выдержал и... провалил дело из-за ребятишек?

– Нет, тут иное. Немецкая разведка купила одного из наших. В тот день его послали в полет вместе с Джимми не случайно. Тем временем на берегу разоружили нашу эскадрилью.

– И Джимми узнал об этом?

– Мы успели дать ему радио.

– А кто – тот?

– Предатель?

– Да.

– Ты его знаешь...

Он не успел договорить: кто-то подошел сзади и ударил меня по плечу:

– Здорово, Арву!

Я обернулся. С протянутой рукой стоял Бендикс. Я было тоже протянул ему руку, но тут мой собеседник договорил:

– Я хотел сказать: ты знаешь предателя.

И он кивком головы указал на Бенднкса.

УДАР НОЖА

1

Остро, как боль, переживал я возвращение на родину. – Так начал свой рассказ Митонен, и глаза его блеснули на меня лукавой голубизной из-за прищуренных век. – Да, да, не спорьте! Это бывает: сладкая боль. Вы тоже бывали ранены – должны были испытывать это странное, двойственное ощущение сладкого страдания. Столько лет не имел я возможности ступить на землю отчизны. Теперь я пришел в нее полноправным гражданином. Переполненный гордостью и любовью. Я ее отвоевал – мою родину.

Каждый стук моего каблука по мостовой отдавался в сердце радостным звоном. Праздником был каждый шаг по старым улицам, считавшимся когда-то главной прелестью города, привлекавшей в него туристов. На рыбном ли рынке с его тесными рядами ларей, на нарядной ли эспланаде или на засыпанной угольной пылью набережной – везде окружали меня памятники борьбы и победы, всюду жили милые тени. Хотя нигде, сколько я ни бродил, не встречалось мне знакомого лица.

Но жили во мне и другие воспоминания... Да, совсем другие. Те, о которых у нас почему-то привыкли вовсе не говорить, а если говорят, то так, словно это, свое, и не должно бы в нас жить рядом с тем, что считается принадлежащим больше народу, чем нам самим. Но ведь я же был молод тогда и вовсе не собирался на всю жизнь отказываться от всего, кроме служения правде и народу. Да ведь народ вовсе и не требовал, чтобы я превратился в живые мощи без сердца, – он, мой народ, ведь и сам состоял из таких, как я: готовых драться и умереть, но желавших жить и любить. Ну вот, эти-то милые образы "личного" прошлого и привели меня в темный переулок Литейщиков. Дом стоял все тот же: серый, угрюмый, с выбитыми над дверью каменными пушками, скрещенными на манер фельдмаршальских жезлов. Все те же толстые и ржавые решетки перед частыми переплетами дряхлых старинных рам. А стекла в них ослепли. Они глядели на меня мутные, равнодушные, как глаза, покрытые бельмами.

Не знаю, сколько времени стоял бы я там, в тесном сером ущелье переулка, если бы вдруг не почувствовал, что за воротник мне льется вода. Пошел дождь. Я поднял воротник и побрел в гостиницу.

Только тут, получая из рук портье ключ, понял я, как далек стал этому городу. В родных местах не живут по гостиницам. Мне стало холодно и тоскливо в родном, освобожденном мною, помолодевшем и ставшем мне чужим городе.

Может быть, он просто забыл меня, мой город? Мы стали друг другу чужими? А ведь еще совсем недавно мне казалось, что в тот день, когда я ступлю на стертые бруски его старинных мостовых, вдохну соленый воздух родного порта, оживет и маленькая фотография, что столько лет прождала этого часа под переплетом моей походной книжки. Так же и я ждал своего часа.

– Такой мы не знаем... Нет, нет, не знаем... – ответила мне сегодня привратница, когда я назвал фамилию Анни.

Ах, вот что, ее не знают!.. Что мудреного? Двадцать лет! Да, можно забыть, если не иметь на плечах такой глупой головы, как моя.

В самом деле, нужно ли было до седых висков переживать подробности наших последних встреч?! На моем месте всякий понял бы, что это...

Когда это было?.. Если бы я мог точно сказать когда! Но зато я отлично помню: был теплый летний вечер. Один из тех вечеров, когда кажется, что нет в мире мест прекраснее наших. Как чудесны наши северные вечера в июне! Подчас сдается, что душа твоя и весь ты начинаешь светиться от разлитого вокруг сияющего покоя".

Арву замолк и уставился в окно, за которым не было ничего, кроме непроглядной черноты ночи. Но глаза его и все лицо светилось так, словно за отпотевшим стеклом ему виделась та самая летняя ночь, когда, как он говорит, весь мир начинает сиять призрачным светом непрекращающегося дня. Но вот он отвернулся от окна и, глядя куда-то поверх моей головы, продолжал:

"Может быть... Да, даже наверное это не могло уже иметь никакого значения, но я отчетливо помнил, что именно в такой вечер я пришел к Гуннару проститься перед отъездом. Когда я уже собрался уходить, его жена взяла со столика маленький синий флакончик и прыснула на меня духами.

– Я никогда не душусь, – сказал я, услышав резкий запах.

– Пусть хоть несколько дней это напоминает вам нас, – сказала она.

– Чудак, – рассмеялся Яльмар. – Она приносит тебе священную жертву. Наши женщины совсем с ума сошли из-за этой дряни. Гоняются за этим синим флакончиком так, словно в нем эликсир жизни.

– Это же "Кариока"... – обиженно сказала его жена, сделав гримасу. – Ты ничего не понимаешь.

Между ними назревала очередная ссора. Я поспешил откланяться.

Крепкий запах, идущий от лацканов пиджака, сопровождал меня в мой темный переулок.

Анни ждала меня. Она укладывала мой чемодан. Когда я нагнулся и поцеловал ее, она потянула носом и отстранилась.

– Где ты был?

– Прощался с друзьями.

– С друзьями? – многозначительно спросила она.

И, как в таких случаях бывает, не будучи ни в чем виноват, я почувствовал себя провинившимся щенком. Совершенно не своим голосом я выдавил из себя:

– Да.

Она брезгливо взяла двумя пальцами кончик моего лацкана и еще раз принюхалась.

– Ты лжешь! – сказала она безапелляционно.

И только тут я понял: "Кариока".

– У тебя нет оснований...

Она не дослушала и, швырнув в чемодан охапку вещей, отошла к окну. Если бы я был виноват, то, наверно, знал бы, как оправдаться. Но положение было нелепым и неожиданным. Я не находил слов.

Плечи Анни вздрагивали все сильней. Я услышал рыдание и окончательно растерялся.

– Совсем не то, что ты думаешь. – Дальше я не знал, что сказать. По ряду причин я не мог назвать ей имя Гуннара и пробормотал первое, что пришло в голову: – Это же я сам себя надушил.

– Ты воображаешь, что я тебя ревную? – крикнула она, повернувшись ко мне, и я увидел ее красные от слез глаза. – Ну конечно, сам! Я так и знала. Достать "Кариоку" и... Сам!.. О! Сам, сам...

Она схватила шляпу и убежала.

Идти за нею к ее матери я не мог. Ведь я находился на нелегальном положении, а в том доме можно было столкнуться с кем угодно.

На рассвете я сел на пароход, не простившись с Анни.

Так из-за какой-то глупой "Кариоки" расстроилась наша свадьба. А ведь мы собирались ее отпраздновать, когда я вернусь.

Может быть, оно и к лучшему? Была ли мне парой дочь богатой судовладелицы? Кто знает, вышло ли бы что-нибудь из нашей жизни, если бы эта свадьба не расстроилась? Смогла ли бы Анни пойти моим нелегким путем?.. Во всяком случае в течение двадцати лет я старался утешиться поговоркой: "Что ни случается все к лучшему". И все-таки продолжал хранить карточку Анни. Только теперь я понял: в этом не было нужды.

В последний раз я поглядел на изображение белокурой головки и медленно разорвал фотографию. Сидя на корточках перед чемоданом, я рвал ее все мельче и мельче, когда услышал стук в дверь. Не оборачиваясь, я еще ниже склонился над чемоданом, чтобы скрыть лицо:

– Войдите.

Дверь отворилась. По полу твердо застучали высокие каблуки.

– Я горничная вашего этажа.

Я продолжал копаться в чемодане, чтобы не оборачиваться.

– У вас большая комната, – сказала она.